Я диктую. Воспоминания
Шрифт:
Представляю себе, как они, внимательные и одновременно нервозные — они ведь рискуют заработком! — пытаются сосредоточится на крохотных колесиках, которые должны изготавливать или устанавливать.
Я уже не говорю о шахтерах и представителях других профессий, проводящих жизнь под землей; я хочу сказать обо всех, кто обречен на труд, который не оставляет ни времени, ни сил быть самим собой.
Я не занимаюсь политикой. Не принадлежу ни к одной партии, ни к одной организации, даже к Обществу литераторов.
Но мне, когда я пользуюсь
И мне становится стыдно. Я пользуюсь этими новинками, как и все остальные, но с внутренним сопротивлением.
Кажется, теперь это называется прогрессом.
Мне известно, что в прошлом веке двенадцатилетние дети работали на фабриках. В окрестностях Льежа я видел, как старухи ползали по откосам шахтных терриконов, этих гор пустой породы, чтобы выбрать хоть несколько кусочков угля, которые при сортировке случайно попали в нее.
Этим утром я прочел в «Газетт де Лозанн», что некая графиня — газета не преминула отметить, что это была графиня, — стала жертвой кражи в Париже: у нее похитили драгоценности, в том числе бриллиант в пятьдесят три карата (это большая редкость) и браслет, прошу прощения, ножной, весь усыпанный бриллиантами.
Этой даме семьдесят лет.
Не проходит дня, чтобы нам не сообщили чего-нибудь новенького о людях этой категории, которых, как считается, упразднила сначала американская, а затем и французская революция, во всяком случае, упразднила их привилегии.
Вчера вечером я к тому же закончил книгу мэтра Изорни о Французской Академии. У него трезвый взгляд. И он, несомненно, порядочный человек. Но почему его тон сразу же меняется, когда речь заходит о герцоге Кастри и графе Ормессоне, благородством и — вопреки себе — древностью рода которых Изорни так восхищен?
При чем тут тогда слово «демократия»? По отношению к этим двоим мэтр Изорни весьма некритичен. В них для него в некотором смысле вся история Франции, начиная со средневековья; ими он восхищается, перед ними преклоняется. Вот одно из выражений, которым он пользуется, чтобы определить человека, стоящего по происхождению выше его:
«Это поистине благородный человек!»
Может быть, мы возвращаемся к д’Артаньяну и к истории Франции, какой ее писал Александр Дюма? Такой вопрос часто возникает, когда читаешь газеты и в особенности иллюстрированные журналы.
Интересно, восприимчивы ли к этой лживой поэтизации прошлого девушки и молодые женщины, работающие с хрупкими колесиками современных часов и радиоаппаратурой?
Я позволил бы себе в этом усомниться и послал бы герцога Кастри, графа Ормессона и всех старцев-академиков, забавляющихся, как детишки, устройством жульнических выборов, в цеха, где они были бы гораздо полезнее.
И я спрашиваю себя, что же мэтр Изорни, которого я почитаю, собирался найти во Французской Академии, которая
Во всяком случае, в ее списках нет ни Бальзака, ни Стендаля — они туда пройти не смогли.
И еще одно потрясение вчера вечером — можно сказать, валом повалили. Сыздавна при республике — а мы вроде бы живем при республике — французское знамя было сине-бело-красным без каких бы то ни было дополнительных эмблем.
Де Голль первый изменил знамя государства, принадлежавшего ему ничуть не в большей степени, чем любому из пятидесяти миллионов французов, добавив на белое поле лотарингский крест, ставший его личным гербом, хотя никакого герба у него нет.
Помпиду не захотел или не нашел времени учредить себе герб, а Ротшильды, которых он представлял, такового тоже не имеют.
Жискар д’Эстен только что налепил на знамя, прекрасное своей наготой и трехцветностью, герб, в котором нет ничего ни от истории, ни от республики, ни даже от Франции.
По-моему, я уже цитировал старый афоризм, автора которого позабыл: «Когда боги хотят отнять у человека разум, они наделяют его властью».
5 июня 1976
Вчера меня удивило, что мэтр Изорни употребляет слово «благородный» применительно к нескольким герцогам, недогерцогам и недонедогерцогам из Французской Академии.
Это мне напомнило одну историю, которая чуть не кончилась скандалом. Пьер Лазарев, как большинство редакторов газет, имел обыкновение принимать за завтраком в своем поместье в Лувесьенне человек двадцать-тридцать, после чего туда прибывали еще многие важные персоны, которых угощали ликерами и другими спиртными напитками.
В то воскресенье у него был гость, которому, право, подошло бы сидеть на двух стульях сразу — так он был огромен и с такой важностью изрекал каждое слово. Это был префект. Самоуверенность, безапелляционность, с какой он высказывал свои суждения, бесила меня.
Он был огромный, толстый, с багровым лицом; видно было, что он ощущает себя и почетным гостем, и представителем так называемых «правящих классов».
Говорили о разных людях, и некоторых, в основном тех, кто владел замком и охотничьими угодьями, префект авторитетно характеризовал:
— Выдающийся человек.
Не знаю, что меня толкнуло, но я обратился к нему с невинным вопросом:
— Чем выдающийся? И почему остальные — не выдающиеся?
Префект поперхнулся, стал не то что красным, а фиолетовым, так что я даже испугался, не хватит ли его из-за меня апоплексический удар.
Всю жизнь у меня было отвращение к этому слову — «выдающийся», а также к делению людей на социальные классы. Я уж не говорю еще об одном, куда более постыдном, выражении: «Человек из хорошей семьи».