Я дрался на истребителе. Принявшие первый удар. 1941-1942
Шрифт:
— Самый сложный в обслуживании самолет?
— Самый неприятный самолет —это ЛаГГ-3. Ой, неприятный самолет! Тяжелый, со слабым, нежным мотором М-105. На ЛаГГ-3 летчики не любили летать, но потом свыклись — ну, что сделать. Правда, вооружен пушкой, и Давидков даже на нем умудрялся сбивать. В 42-м году был очень тяжелый период, и ЛаГГ-3 все-таки достойно себя вел. Но потери у нас были больше, чем на И-16. Подготовка ЛаГГ-3 к вылету требовала больше всего времени по сравнению с другими самолетами.
Все цилиндры двигателя должны работать синхронно — не дай бог сбить газораспределение! Нам строжайше запрещалось туда лезть! Вот у АШ-82 газораспределение на каждом цилиндре — его легко настроить. Зимой с моторами водяного охлаждения была сплошная морока. Антифриза не было. Гонять двигатель всю ночь не будешь, приходилось под утро заливать его горячей водой.
С «яками» мне не приходилось сталкиваться. Я знаю, что они были
Так вот «мессер» — очень продуманная машина. Во-первых, у него мотор перевернутого типа — снизу он неуязвим. У него 2 водяных радиатора с системой отсечки. Один потек, можно лететь на втором или отсечь оба и хотя бы пять минут лететь. Сзади пилот закрыт бронеспинкой и бензобаку него за бронеспинкой, а у нас в центроплане. Поэтому у нас все обгорали. Вот Борька Козлов [40] , мой летчик (я о нем чуть позже расскажу), тоже обгорел. Что еще у «мессера» понравилось? Он очень автоматизирован, поэтому очень легок в управлении. У нас винт изменяемого шага работал на масляной автоматике, и на неработающем моторе изменить шаг винта было нельзя. Если, не дай бог, выключил винт на большом шагу, то развернуть винт невозможно, а запустить двигатель очень трудно. У немцев стоял электрический регулятор шага винта. Причем стоял указатель угла винта, которого у нас не было. Счетчик боеприпасов — тоже вещь.
40
Козлов Борис Михайлович, лейтенант, закончил войну, имея на боевом счету три самолета противника, сбитых в группе. — Прим. М. Быкова.
Возвращаясь к «лавочкину», еще раз скажу, что, по моему мнению, это отличный самолет, очень надежный и живучий. Один раз мой командир Борька Козлов прилетает, смотрю — что такое? — у него из двигателя пламя. Оказалось, что ему снарядом разбило головку одного из цилиндров! «Яку» бы хана, а этот долетел на 13 цилиндрах и не загорелся.
Бывали, правда, фокусы, но не по вине конструкторов. Как-то ждали мы пополнение. Смотрим, летят и дымят. Ну сели, зарулили. Инженер эскадрильи выделил мне и моему командиру самолет. Как раз в это время пришел из училища молодой летчик Борис Козлов. Я-то уже был взрослый, мне было 22 года, из них два на фронте, а ему было только 20. Он ко мне относился с большим уважением. И хотя формально он был командиром — и по званию, и по положению, — у нас отношения с ним были братские. Мы с ним дружили после войны. Умер недавно…
Так вот, Боря облетал самолет: «Мотор слабоват, планер неплохой». Ясно, что слабоват — он же дымит, как паровоз, значит, что-то с газораспределением или с зажиганием. Стал проверять. Зажигание проверить проще, с него и начал. Оказалось, что опережение зажигания установлено на правильный угол, но в обратном направлении. То есть у него было не опережение, а запаздывание. Я перегонщика спросил: «Что же такое?» Он говорит: «Да! То-то мы удивлялись, что нет тяги. Чего же вы хотите? Эти двигатели собирают дети, по 14—15 лет, могли и перепутать». Наладил я двигатель…
Боря хорошо летал, но я всегда за него волновался. Он был ведомым у старшего лейтенанта Кратинова [41] , очень опытного и хорошего летчика. Как-то они вернулись после очередного вылета. Встретил я его, как положено, у конца пробега, лег на крыло (нужно было ложиться и подсказывать летчику, куда рулить — он же ничего не видит за мотором). Подруливаем к капониру. Я ему показываю жестом — тормози. Он мне жестом показывает, что не работает тормоз. Он вырубил зажигание, но мы катимся. Въехали в капонир, срубили столб, на котором была натянута сетка, и на остатках этого столба оставили бак и щиток. Сидим на нем, как стрекоза на булавке. Слава богу, никто не пострадал. Бежит инженер эскадрильи Титов, матерщинник, кричит на всю эскадрилью: «Бога мать, не боевая потеря. Уже доложено, что все вернулись». Я говорю: «Боря, ты молчи, я буду говорить». Этот подбегает, я ему: «Чего вы кричите? Какая не боевая потеря? У человека в бою разбили пневмосистему. Что он мог сделать?! Боевая потеря». Спрашиваю у Бори: «Когда у вас следующий вылет?» —
41
Кратинов Семен Устинович, майор. Воевал в составе 40 ГИАП/131 ИАП/. Всего за время участия в боевых действиях выполнил более 400 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 21 самолет лично и 2 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (четырежды), Александра Невского, Отечественной войны 1-й ст., Красной Звезды, медалями. — Прим. М. Быкова.
Я помню еще только один эпизод с двигателем. Прилетел Козлов, мнется. Я говорю: «Что такое?» А он как раз летал на нелюбимом самолете. Знаете, ведь самолет, как женщина, — бывает любимая и нелюбимая. Вот у нас 55-й был любимый. А этот, сволочь, 94-й, с ним все время что-нибудь происходило. То влево его поведет, то еще что-то. Одним словом, нехорошая такая машина, которую мы оба не любили. Тут говорит: «Эта сволочь еще и стреляет!» Я говорю: «Как?» — «Из боя вышли, все нормально. И тут— пух-пух-пух! Я подумал, пушка стреляет. Нет. Это мотор, первый цилиндр». Я говорю: «Что такое? Утром я пробовал, все нормально». Инженер спросил: «Как у вас?» Я говорю: «Козлов говорит, что стреляет мотор». — «Это, — говорит, — у него в одном месте стреляет. Кто были — „фокера“? Вот и стреляет».
Я минут 15 мотор погонял, а потом как начал стрелять, как из пушки. Что такое?! «Пока не наладишь, — говорит инженер, — не уходи». А дело было во второй половине дня, часов в 5 вечера. Раз стреляет, значит, бедная смесь, а это уже были моторы с непосредственным впрыском. Проверил форсунку, проверил то, се. Запустил — опять стреляет. Сняли агрегат, а это и масляный, и водяной радиаторы — в общем, целая история. Разобрал радиатор, все промыл, прочистил, собрал. Опять стреляет. Что делать? Все трубки проверил, форсунки, давление — все равно стреляет. Дело уже к рассвету, а мотор неисправен, хоть стреляйся! С рассветом приехал очень хороший, опытный механик Григорий Иванович Большаков. У него 3 или 4 класса образования, но очень квалифицированный технически и хороший человек. Подошел и говорит: «Ну, как ты?» — «Ничего не получается — все проверил. Агрегат проверил, форсунки проверил». Он говорит: «Возьми каждую трубочку топливной системы и продуй, поболтай их». И вот поболтал я одну трубочку, а там что-то гремит. Я с этой трубочкой бегом в ПАРМ. Они еще спят. Подъем! Тревога! Взяли электродрель, рассверлили и вынули тело заклепки без головки. Как оно туда попало? Может быть, умышленно кто-то подкинул.
Был еще один случай. Я был в передовой команде, а значит, из всего экипажа был только Летчик да я — ни оружейника, ни моториста, ни прибориста, никого нет. Оружейник один на всю эскадрилью. Мы только перелетели. Боря ушел на КП. Едет грузовик, везет бомбы. Две бомбы по 25 сбросили у моего самолета. Оружейник говорит: «Я сейчас, я вверну взрыватели, а ты подвесишь». А подвешивать со взрывателями нельзя. Я говорю: «Как с взрывателями?» — «Так! Я что, разорвусь — один на всю эскадрилью! Ничего, подвесишь со взрывателями». В это время Борька бежит. Спрашивает: «Как машина? Немцы форсируют какую-то реку, нам надо срочно, пока „илы“ не придут, бомбить переправу». Я беру бомбу на плечо. Наступаю на полы шинели и падаю. В голове только одна мысль: «Только не на взрыватель». В падении я кое-как успел рукой перевернуть бомбу, и она воткнулась стабилизатором, который согнулся. Я начал выпрямлять стабилизатор, а Боря в кабине кричит: «Брось ее к такой-то матери. Иди скорее». Я ее подвесил и быстрее к кабине. Запускать мотор обязательно надо вдвоем — рук не хватает. Он должен практически одновременно качать альвеер, включать зажигание, включать воздух и дать сектор газа. Поэтому запускали двигатель вдвоем — я управлял газом и зажиганием, а он открывал воздух и качал альвеер. Он мне: «Скорее, уже Кратинов взлетает». Через час вернулся, заруливает. Я его спрашиваю: «Ну, как?» Говорит: «Мы им всыпали! Сволочи, какие хитрые — мосток сделали под водой». — «Как та бомба?». — «Я и не видел, куда полетела». Я ему говорю: «Борь, ты бы посмотрел, какие у тебя были глаза, когда бомба упала». А он мне: «Ты бы на себя посмотрел!»
А отношения между летным и техническим составом были самые лучшие. Они понимали, что их жизнь зависит от нас. Борька всем прислал фотографии, а мне нет. Он жил в Туле. Я ему звоню: «Ты что же, всем прислал, а мне нет?» — «Витя, у меня не было хорошей фотобумаги, а всем сделал на той, какая была. Но тебе, человеку, от которого зависела моя жизнь, я не мог сделать на плохой бумаге». Но на людях — все по форме: товарищ командир, товарищ лейтенант.
— Ваш полк участвовал в отражении налета на Курск?