Я дрался на По-2. «Ночные ведьмаки»

Драбкин Артем Владимирович

У нас тоже говорили, что если ты пять-десять вылетов сделал, значит, жить будешь. Ты уже сумел освоиться в воздушной обстановке, научился бороться со средствами ПВО, просто так тебя уже не убить. Очень часто мы выполняли удары по таким важным узлам, как, скажем, Курск, Орел, Брянск, Карачев, Волхов и другие города. Они, естественно, были прикрыты очень сильно. Вот, например, Орел, на который я сделал 72 вылета — там было 24 прожектора и около 360 орудий различного калибра.

У нас там за одну ночь из эскадрильи, из 10 самолетов, было сбито 7. Смотрю, молодежь уже в кусты идет, понос пробрал. Тогда командир полка говорит: «Знамя на старт, я иду с замполитом первым, за мной Максименко, потом остальные». А вообще после Курской дуги у нас из 32 уцелело только три экипажа, а остальные там остались… Я с Орла один раз почти 300 пробоин привез — живого места не было. Залатали — с заплатками такой красивый самолет, и пошел дальше летать.

Так что каждый полет — это дуэль. Если ты сумел обмануть зенитки и прожектора, значит, ты отбомбился и выиграл. Если они сумели использовать

твои слабости и неподготовленность, значит, ты становился жертвой и там находил свою могилу. Расскажу один полет. Были случаи, когда летчика убивали или ранили. Бывало, что убивало штурмана. Я сам двоих привез. Последнего разнесло в клочья прямым попаданием снаряда в его кабину. После этого мне дали штурмана Степана Николенко, высокого парня. Он сам окончил аэроклуб и мог летать. Когда три-четыре вылета за ночь сделаешь, устаешь, он говорил: «Отдохни, я поведу самолет». Он вел, а я мог вздремнуть И вот полетели мы с ним на Орел. Я часто ходил лидером. В чем заключалась моя задача? Мне подвешивали, кроме обычных бомб, еще и САБы для подсветки цели. Мы дошли, сбросили САБ. Прожектора нас ищут, а мы сразу маневр — и ушли. Начали подходить другие самолеты, немцы переключили внимание на них. Но САБы горят всего пять минут, чтобы полк прошел, надо сделать еще заход и снова сбросить. В первом заходе всегда есть элемент внезапности, а тут тебя уже ждут. Мы приходим, бросаем фугасные бомбы, потом САБы. Видимо, в это время выполняла бомбометание и дальняя авиация. Вдруг прямо перед носом промелькнул самолет. Мой самолет попал в спутную струю, и его перевернуло вверх колесами. Нужно газ убрать, иначе тебя закрутит, и все. Убираю газ, самолет начал снижаться, и я оказался в перевернутом штопоре. Думаю: «Неужели все?» И передо мной в голове прошла вся моя жизнь, все мои родные, поступки, друзья, Москва, отец… Пока я вывел его в горизонтальный полет, осталось метров 50 высоты. Мотор остыл. Я даю, а он не забирает! Зенитки и пулеметы все бьют. Кругом, как в аду! Я выскакиваю прямо на аэродром Орел-военный, что южнее Орла. Штурман говорит: «Леша, давай делай что-нибудь». — «Мотор не забирает!» Приземлились на колеса, впереди «юнкере». Я через него перепрыгнул и опять приземлился. Пощупал высотный корректор. Чуть-чуть мотор зачихал, но скорость я уже потерял, бегу по немецкому аэродрому. Двигатель набирает обороты. Сбил заграждение колесами, и самолет зашатался, еще раз чем-то коснулся земли, смотрю, меня забрало и потянуло. Вышли из зоны огня — темно и спокойно… Почему-то запели: «Широка страна моя родная». Когда мы сели на свой аэродром, конечно, самолет был весь в дырках. Штурман меня расцеловал: «Бог нам подарил жизнь, и мы должны это ценить, мы должны жить долго и счастливо». Вот такой полет… Бывало, что и на вынужденную садился, но всегда удачно — на своей территории. Садишься ночью, на ощупь. Как-то раз вышел из самолета, а впереди в пятидесяти метрах обрыв… но везло, бог дарил удачу. Правда, я и подготовлен был лучше многих. Поэтому меня посылали на самые сложные задания — к партизанам, лидировать полк, делать контрольную разведку. Меня считали ночным снайпером. К тому же у меня был толковый штурман, который мог и пилотировать. Чтобы с первого захода, первым ударом, разрушить мост или переправу, железнодорожную станцию, на полигоне делали макет, тренировались. Только потом шли на цель. А за тобой смотрят, разбомбил или нет — у особиста всегда ушки топориком. Фотоконтроль был всегда. Поначалу фотоаппараты стояли только на командирских машинах, а потом и на все поставили.

Отлетаешь ночью, а днем посылают в штаб воздушной армии. Возил Жукова, Рокоссовского, Василевского, Новикова, Ротмистрова, летал с донесениями. Помню, они все просили: «Только пониже, и смотри, чтобы за линию фронта не залететь». Жуков, тот сам с планшетом подходил: «Покажи маршрут. Ориентируешься нормально? Только, чтобы за линию фронта не завез. Понятно?» — «Понятно». Летишь-то без штурмана. Потому и не каждому летчику доверялось, а только тем, у кого был опыт и умение ориентироваться на малых высотах. Минимум командиру звена или опытному летчику доверяли. А так, рядовому, не разрешалось. В летной книжке это отмечалось как спецзадание и боевым вылетом не считалось. В августе месяце 1943 года за 150 вылетов меня наградили одним орденом Боевого Красного Знамени.

И знаешь, мы не жили тем, что случилось, потерями, а ждали того, что еще случится. Смотришь, сегодня одного нет, завтра другого, думаешь, мой удел быть следующим, моя очередь. Что делать? Война! Убивают. И все равно готовишься к тому, чтобы не допустить своей гибели, принимаешь все меры, чтобы из любой обстановки выкрутиться, перетянуть хоть на одном крыле, хоть без хвоста, но на свою территорию, не попасть в плен. После войны со многими товарищами беседовал, со штурмовиками, истребителями. Они говорят: «Леша, мы тоже так же думали. Остались живы, потому что не пытались атаковать «на ура!» Всегда просчитывали, что нужно сделать для выполнения боевой задачи и для сохранения экипажа, самолета и своего оружия». Кто сумел это понять, тот жил и воевал, рос и по службе, и в мастерстве. У кого ума и творчества не хватало на это, тот становился жертвой.

— Как воспринималось отступление 1941 года?

— С горечью. Отец уехал в отпуск в деревню, да так и остался в оккупации вместе с семьей. Перед Курской битвой командир полка, зная, что это моя родина, где я помнил каждую стежку-дорожку, посылал меня на разведку. Как-то он мне сказал: «Твоя родная деревня освобождена. Бери самолет и лети». Вчера ушел противник, а сегодня я прилетаю, делаю

кружок, смотрю — от домов, втом числе и от моего, одни головешки. Сел на луг, пацаны бегут, а среди них мой брат. Прихожу — у пожарища босой отец стоит, палочкой ковыряется. Обнялись. Отец расплакался. В вещмешке у меня были булка черного хлеба, американская тушенка, кусок брынзы, сахар, сухари, сгущенка. Подошли еще односельчане. На конце села стояла покосившаяся халупа — одна из немногих уцелевших построек. Зашли туда, достал закуску. Откуда-то появилась самогонка. Выпили. Утром опять в полк.

— Какую бомбовую нагрузку брали?

— Мы возили КС, кассеты с фосфором — как положишь серию, и грустно немцам становится. Могли взять четыре штуки осколочных бомб АО-25. Всего порядка ста килограммов. Когда пришли самолеты с двигателями по 125 лошадиных сил, тогда стали брать по 150 килограммов, могли взять 6 штук по 25 или 2 по 100. Бывало возили трофейные бомбы АФ-82–82 килограмма. Если работали по танкам, нам давали ПТАБы.

Выделялись и экипажи для освещения целей, бравшие САБы. У меня был такой случай. Обычно нам давали время удара, но в тот раз вылет задержался, и мы пришли на Орел, когда наносила удар дальняя авиация. Один из сброшенных ими САБов попал на верхнюю плоскость, зацепился и горит. Я бомбы сбросил и начал скользить, чтобы пламя сорвать. Кое-как удалось. Прилетаю, у меня половина лонжерона прогорела и дыра в обшивке с два футбольных мяча.

— PC подвешивали?

— Эксперименты такие были, но я с РСами не летал. Еще брали гранаты АГ-2 против истребителей, поскольку были случаи, когда нас ночью атаковали истребители.

— ШКАС стоял у штурмана?

— Вначале у нас их не было, а потом начали ставить. Некоторые просто на шкворне, а некоторые на турель ставили. ШКАС есть ШКАС — говно. Ночью нас два раза истребители атаковали над Орлом.

— Летали с парашютами?

— Да. Пользоваться им не приходилось, но однажды летел уже домой и чувствую, что-то колет мне в попу. Прилетел, а потом укладчик парашюта приходит ко мне и приносит сердечник снаряда: «Вот, — говорит, — ваша смерть». Снаряд пробил парашют и чуть-чуть вылез наружу. В другой раз осколок разворотил каблук сапога.

— Как-то еще техники модифицировали самолет, устанавливали дополнительный бак или бронеспинку?

— На некоторых самолетах в центроплане стоял дополнительный бензобак. Их использовали для дальней разведки, допустим, до Брянска, и даже глубже. Летали больше четырех часов. Но это редко. Был такой случай. Я уже был командиром звена. Вызывает меня и летчика моего звена Кривцова командир полка и приказывает немедленно лететь в штаб Брянского фронта на двух самолетах. На бреющем полетели, сели. Тут Жукова привезли. Кричат: «Жуков прилетел». Генералы по кустам разбежались, сидят и не выглядывают. Мы у самолетов. Вызывает маршал Новиков и ставит задачу найти танковый корпус, введенный в прорыв, и восстановить потерянную с ним связь. Полетел мой ведомый. Вскоре сообщили, что самолет упал в расположении наших войск. Потом уже выяснилось, что пуля пробила тот самый дополнительный бак в центроплане. Самолет загорелся. Он сумел его посадить и выскочить сам, а самолет сгорел. Теперь лететь мне. Пошел на бреющем на высоте 5–10 метров. Кругом огонь, стреляют в упор. Кое-как проскочил линию фронта, нашел танки. Сел, вернее, почти упал. Ко мне приходит подполковник: «Что надо?» — «У меня приказ установить связь, выяснить, какая нужна помощь, каких раненых надо взять». — «Я ранен в руку». — «Садись и приготовьтесь докладывать обстановку». Самолет прыгает по ямам, пули летят. Стреляют и наши, и немцы. Взлетел. Прилетел. Сел. Меня трясет, но иду докладывать. Говорю: «Привез вам раненого полковника, он доложит обстановку». Все генералы тут собрались. Маршал говорит: «Представить летчика к ордену Красного Знамени». Но я так ничего и не получил… Да и ладно, жив остался, и то хорошо.

— Где и как жил летный состав полка?

— Летчики и штурманы жили отдельно от технического состава полка. Чаще всего обитали в землянках, вырытых на границе аэродрома. В них стояли сколоченные из бревнышек сплошные нары, в середине такой землянки была печка. Дверь деревянная, сделана из бревен. В холодное время обивали ее соломой и брезентом. Обычно батальон аэродромного обеспечения давал матрасы и наволочки, которые нужно было набивать соломой, сеном или стружками. Не помню, простыни были, наверное, были. Укрывались плохенькими одеялами. Было холодно, поэтому укрывались и шинелями, и комбинезонами, а иной раз в наступлении спали прямо в летных комбинезонах, не раздеваясь. И летом, и зимой делали навес, под которым стояли металлические умывальнички. В холода умывались в землянках.

— Зубы чистили?

— Тогда это не считалось важным элементом гигиены. Иногда чистили, когда щеткой, когда пальцем. Зубной пасты у нас не было, а был зубной порошок, и то если кто на пополнение прибудет, тогда привезет, а так и его не было.

Каждый день был осмотр по форме 20 на наличие вшей и блох. Баня, как правило, раз в 10 дней. В это время сдавали обмундирование на прожарку. Так что насекомых у нас не было. Конечно, когда прибывало пополнение, оно привозило их с собой, но их быстро выводили. У нас был хороший, очень ответственный врач, одессит Миша Виторган. Он следил за чистотой, иногда давал нам витамины. В полеты нам давали небольшие плитки шоколада. Вообще боевые вылеты истощают нервную систему. Особенно это заметно у молодых — у них все дергается, для них все таит опасность.