Я дрался на По-2. «Ночные ведьмаки»
Шрифт:
— Из тех двенадцати выпускников-отличников кто-нибудь остался в живых, кроме вас?
— Да. Немного, но остались. Полк за войну потерял чуть больше половины летного состава. Это очень немного. Я считаю, это заслуга нашего командира Анатолия Александровича Меняева. Он воевал еще на Халхин-Голе и в Финляндии. Был ранен и после госпиталя принял полк. Командир он был отличный. Очень хорошим был комиссар Терещенко. Кроме того, штурманский состав полка был практически целиком из нашего училища. Штурман полка у нас в училище преподавал навигацию. Начальник штаба — преподавал тактику. Штурман эскадрильи — штурман училища. Поэтому когда мы начали работать, то от них была большая помощь. Они нам свои знания передавали, рассказывали, помогали, сами разрабатывали тактические приемы. И мы мужали у них на глазах, учились. Как-то раз штурман полка полетел с командиром нашей эскадрильи Борщевым. Они шли в облаках. Летчик не справился с управлением, и они вошли в штопор. Выскочили из облаков, и где-то на высоте 100 метров он выровнял самолет. Штурман ему так с язвинкой говорит: «Ну и шутник же ты!» Так и пошла эта фраза у нас как анекдот. После этого стали заставлять летать вслепую. Более того, штурманов стали обучать летному делу, чтобы, если летчика убьют или ранят, мог бы привести самолет. И такие
Их послали снимать аэродром Бобруйска, занятый немцами. Они вышли на цель, сняли его, а штурман говорит: «Давай еще разок зайдем, вдруг не получился снимок». Зашли. И в это время и зенитки, и истребители на них… Они все равно успели сделать второй снимок. Штурман видит, что Боря упал с сиденья. Взял управление и привел самолет, посадил.
Перед этим вылетом мы с Борей шли вместе на аэродром через пшеничное поле по узенькой дорожке. И вдруг Борис поворачивается ко мне: «Дай мне твою зажигалку». — «Зачем?» — «Давай обменяемся». — «Ты чего придумал?» — «Убьют меня». — «Хватит ерунду говорить!» Поругались. Приходим на КП. А в это время полк отдыхал, только некоторые экипажи ходили на разведку. Зачитывают боевое задание. Бориса не называют, он снят. Я ему говорю: «Вот видишь! Убьют! Говорил тебе, дураку! Иди спать, тебя Тоська ждет». — Подруга его. Хорошая такая девчонка. — «Ладно, провожу тебя, пойду домой». Мы пошли своим маршрутом. Когда я вернулся, захожу на КП с докладом. Смотрю, на нарах на КП лежит на спине Боря, глаза закрыты, весь в крови. Штурман рассказывает: «Я попросил зайти на второй заход. Начали вовсю долбить зенитки, и истребитель еще свалился». Осколок от снаряда попал ему в голову. О спасении даже и речи не было, и он вскоре умер. Через несколько часов приехал командир дивизии Борисенко, ужасный самодур. Спрашивает: «Сняли бобруйский аэродром? Можно докладывать, чтобы посылали туда штурмовиков?» Командир говорит: «Должны вот-вот принести результат. Еще не расшифровывали пленку». — «Что ждать?! — Увидел меня, пальцем тыкнул: — Давай его и пошлем». Говорю: «Я готов». — «Где самолет Обещенко? — Идем к самолету Обещенко. — Залезай, лети, снимешь». Я говорю: «На этом самолете не полечу». — «Почему? Ты что, с ума сошел?! Я приказываю». — «Я не выполню ваш приказ. Это самолет друга. Я не сяду в его кровь». — «Пристрелю тебя на месте». И за пистолет. И я за пистолет. Командир полка встал между нами: «Товарищ генерал, это был его лучший друг, поймите». Я говорю: «Полечу на любом самолете, даже на своем, у меня он тоже оборудован для фотосъемки». И тут прибегают из фотолаборатории — снимки прекрасные! Командир полка: «Отпустим его, пускай идет отдыхает». Вот командир! Другой бы на его месте, раз генерал приказывает, валяй! А этот нет. Тоже своей карьерой рисковал. Очень хорошие были командиры.
— Как относились к потерям товарищей?
— Когда это происходило на глазах, остро переживали. А когда просто не вернулся с задания… Не вернулся Герасемчук. Под кашу 100 граммов… Боря, помню, поднялся: «Выпьем за ребят, которые сейчас погибли, пусть у нас останутся в памяти навсегда! За друзей!» Как ни странно, гибли всегда хорошие ребята.
— Обучались летать в прожекторах?
— Да. Командир полка по своей инициативе приказал всем учиться летать в прожекторах. Когда летчик попадает в прожектора, мало того что он теряет пространственное положение. Чувство такое, как будто тебя раздели и голым выставили напоказ. Вот такое чувство страшного смущения. От этого человек начинает делать все быстро, неправильно и в результате гибнет. Попросили ребят с приводного прожектора (его использовали для ориентировки, когда возвращались с задания. Ночь, темно, не видно ни фига, ориентироваться, особенно весной, тяжело очень, внизу ни черта не разберешься — все черное). Возвращаешься с задания, моргнул несколько раз АНО — готов. Учебный прожектор берет и ведет, а ты выкручиваешься, маневрируешь, делаешь все, чтобы вырваться, и в то же время привыкаешь, учишься. И вот в этом прожекторе разбился экипаж. Лихой летчик, бывший истребитель, кипящий, боевой цыган Паша Темный погиб, а его штурман Сережа Краснолобов жив остался. Потом он нам рассказывал: «Я ему говорю, надо войти в прожектор, командир же заставил». — «Я истребитель, какой прожектор, плевать хотел, это вам, салагам, надо». — «Раз ты истребитель, зайди, покажи свое «я». Видать, он зашел и обалдел. Потерял пространственное положение, понесся к земле и врезался. А прожекторист, думая, что это у него такой маневр, вел его до земли. Летчик насмерть, а Серегу выбросило метров на 30 из самолета. Хорошо, что зима, попал в сугроб, остался жив и даже не оцарапан. Я присутствовал при разговоре командира и комиссара. Командир за голову взялся: «Боже мой, я виноват. Зачем я это придумал! Убил хорошего летчика-истребителя». Комиссар, сам хороший летчик-бомбардировщик, подошел: «Толя, ты спасаешь жизнь остальным. Ты их тренируешь, учишь. Продолжай тренировку. Дай команду, мы с тобой вместе полетим». — «Никифорович, я лететь не могу». — «Ну ладно, полетишь у меня пассажиром». Вот два таких парня, один к одному, блестящие.
— Как был оборудован старт?
— Громкое название «старт». Два фонаря типа «летучая мышь» у «Т» и два для ориентировки до конца полосы. Все. Под Курском сделали ложный аэродром. Там стояли самолетные макеты, фонарики горели, как положено, машина ездила. Немцы один раз его бомбили. Они поняли, что есть ложный аэродром, и выбросили диверсанта с тем, чтобы найти настоящий и поставить на нем приводную радиостанцию.
— Бывало, что по своим попадали?
— Один раз тоже на Курской дуге у нас кто-то отбомбился по своим. Бросил две бомбы, которые упали Рядом с зенитной батареей. Хорошо, что никого не Убил. По времени и месту выходило, что это я бросил.
А мы шли с разведки, и бомб у нас уже не было. Но доказательств нет. Хоть плачь, доказать ничего нельзя, и нас чуть не под суд. Пошел к командиру полка: «Пожалуйста, раз ходят слухи, что это мы отбомбились, моего штурмана к другому летчику, а мне каждую ночь другого штурмана. Посмотрим, как мы летаем и как бомбим». Вот так с неделю полетали, пока угомонились такие разговоры. Штурмана со мной уже отказывались летать: «Черт, в самое пекло лезет! Ну его, летать с ним!» Только под конец войны штурман Дима Тарабашин признался, что ему показалось, что они на переднем крае немцев…
— Случаев трусости в полку не было?
— Откровенной трусости нет. Был у нас один… как-то это смехом все отошло… В общем, высокий красавец летчик, из нового пополнения, но уже стал стариком. Он готов был на любое дежурство, куда угодно, болел чуть ли не через неделю — короче, сачковал. У всех несколько сотен вылетов, а у него пару десятков. Под Курском командование приказало сделать удар по маленькой железнодорожной станции далеко за линией фронта. Первый раз, когда пошли, станцию не смогли найти. Второй раз полк повели командир полка и штурман полка. На всем протяжении пути они бросали зажигалки, по которым, как по «маякам», шли остальные экипажи. Вышли на станцию, разбомбили ее в пух и прах. Вернулись все, кроме этого Румянцева. Вдруг почти на рассвете прилетают. Оказывается, он отошел в сторонку, а поскольку ночь была лунная, светлая, легко выбрал какое-то поле и сел. Что он говорил штурману, я не знаю. Видимо, что барахлит мотор. Сделать вид, что с мотором не в порядке, на По-2 ничего не стоит, можно просто сектором высотного корректора подергать. Оказалось, за этим полем деревня. Они пошли в эту деревню, узнать, куда они сели. А в деревне немцы! Хорошо, что они не выключили двигатель, взлетели, взяли курс, пришли на свой аэродром, сели. Хоть он и сачковал, но так до конца войны и «летал».
— По количеству вылетов в полку кто-нибудь вас опережал?
— Пожалуй, у меня больше, чем у других. Второй — Леша Мартынов, у него вылетов на сто меньше. У штурманов, которые со мной летали, налет тоже будь здоров, и грудь в крестах. И Коля Пивень, и Коля Кисляков, И Коля Ждановский, который погиб. Тоже, как и Боря, пришел со мной прощаться… Меня назначали заместителем комэска, а он был штурманом моего звена. Его перевели штурманом звена в другую эскадрилью. Перед очередным вылетом он пришел ко мне прощаться. Я говорю: «Ты с ума сошел!» — «У меня предчувствие, что погибну». — «Перестань, полет пустяк — на передок слетать, рядышком, погода хорошая. Не бойся!» — «Спасибо за добрый совет, попробую, может, действительно выживу». — «Иди, ни пуха ни пера». Ну и чего? Единственная, вот такусенькая тучка подошла к нашему аэродрому. Молодой летчик, который только начал летать, влез в эту тучку, потерял пространственную ориентировку и врезался в землю. Самолет взорвался на своих бомбах. Хоронить нечего — воронка…
— Что делали с вещами погибших?
— Какие там вещи?! Амуниция на себе. Если оставались ордена, это отсылали. А так чего? Портянки послать?!
— Какое у вас лично было отношение к немцам?
— Две воющие армии. Противник, и все. Ненависти у меня не было. Откуда? Просто противник, которого надо уничтожить. Под Сталинградом, когда мы блокировали немецкие аэродромы, летали с аэродрома подскока, находившегося в трех-четырех километрах от линии фронта. Как-то к нам на аэродром пожаловал Фокке-Вульф-200. Командир полка, видя, что заходит самолет, дал цветную ракету. Тот включил фары, выпустил шасси и сел. На пробеге врезался в земляной вал. Самолет разбит. Летчик сломал ногу. Они летели к Паулюсу, но заблудились. Сделал круг, тут старт зажгли, и ракета оказалась условной. Летчик рассказал, что они прилетели из Африки. Садился где-то чуть ли не в Киеве. Дозаправились, взяли груз и сюда. Штурман все переживал, что их убьют. Кто их будет убивать? Мы тогда здорово голодали. На аэродром подскока нам привозили или чай, или кофе с сухарями. Так мы им кофе свое отдали. Они же пленные. Их тут же отвезли сначала к себе на аэродром. Потом связались со штабом фронта и отвезли этот экипаж в штаб фронта. Раненого командира еще несли на носилках. Стали смотреть самолет. Он вез офицерам посылки. В них было шерстяное и шелковое белье, теплая куртка и штаны, немного шоколада, конфет и блок сигарет и по две-три банки свиной амери-канской тушенки. Мы все реквизировали. Стали жрать эти консервы.
— Применялся ли выход на цель с убранными оборотами двигателя, с тем чтобы меньше было слышно шум мотора?
— Нет. Это сказки. Обычно никаких маневров двигателем не делали, это ни к чему. Втихаря все равно не подойдешь. У них же не просто уши, а звукоулавливатели, стрекоза летит, они ее слышат. Это ерунда. Единственный случай в нашем полку, когда выполнялся полет с приглушенным двигателем, был в Сталинграде. Когда немцев окружили, пришла телеграмма: установить на самолете громкоговоритель, чтобы зачитать немцам ультиматум. И вот на таком самолете летчик Коля Ширяев, и штурман Лев Овсищер, замполит моей эскадрильи, летали. Вот в этих вылетах передача велась с приглушенным двигателем. Мы этим приемом не пользовались ни разу.
После войны Лев подвизался молитвами, уехал в Израиль. Из бывшего комиссара эскадрильи стал ребе… Мы с им дружили, хотя поначалу крепко повздорили, и он меня упек на 5 суток «губы». За что? Он дурак, и я дурак. Он молодой, только окончил училище, но — старший лейтенант, политрук, а я сержант. Его назначили в полк комиссаром нашей эскадрильи. Стояли мы в деревушке под Медынью. Весна, распутица. Мы разгребали мусор около дома, где расположились. Идет наш комиссар, останавливается: «Вы и вы — почистить общественный сортир». Я встаю, говорю: «А вы, вы и вы пошли вон отсюда». Обменялись любезностями. Он говорит: «Я тебя посажу». Ну тут я послал его как можно дальше. Он пошел к командиру и арестовал меня на пять суток за оскорбление офицера. Как я сидел «на губе»? По утрам ребята отдают свой паек. Чтобы я не скучал, мне приносили всякую литературу. Вечером начинаются полеты. Солдат с винторезом ведет меня на старт. Я иду на задание. Возвращаюсь, опять меня с винторезом ведут «на губу». Ребята сложили частушку. «Михаленко, наш пилот, тоже на «губу» идет, потому что без «губы», ну не туды и не сюды!» Прошло какое-то Время, я еще был командиром звена, а тут пришел приказ Верховного ликвидировать институт комиссаров.