Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Драбкин Артем Владимирович

Когда самолет нам передавали, приехала целая де­легация и среди них председатель колхоза. Беляев вы­звал меня к себе после вручения самолета и говорит: «Тихомиров, прокати товарища». Сели мы в По-2 — он все-таки тихоходный, и я его «прокатил». Помню, всю кабину мне этот колхозник уделал, вышел весь бе­лый — «Не надо мне ваших полетов».

— Говорят, в наших частях был большой уро­вень аварийности из-за летчиков-новичков?

— Не совсем так. Видите ли, аварийность не связа­на напрямую с молодостью летчиков. Во время войны случайного было много,

как повезет. Один из легкой ситуации не выберется, а другой в самых нечеловече­ских условиях жив останется. Вот, например, Юмашев, Герой Советского Союза, летом 1943 года, когда я еще переучивался на Як-1, летел на УТ-1 и упал с 30 мет­ров — погиб [Возможно, какая-то неточность. Оба известных ГСС Юмаше­вых — герой перелета в Америку и адмирал — пережили войну].

В другом случае один старший лейтенант из 3-й эс­кадрильи на Як-7 упал всего с пяти метров, и его само­лет взорвался. От самолета ничего не осталось, дума­ли, что и от пилота ничего нет. Я как раз на тренировоч­ных полетах тогда был, Як-7 заправляли у старта, и я рядом прохаживался — ближе всех к месту был, рань­ше всех подбежал. Подбегаю, смотреть боюсь — а он в кресле сидит, ни царапины у него, а от машины только кресло осталось! Глаза открывает: «Товарищ старший лейтенант, это вы? А что случилось?»

— Значит, можно сказать, что причиной аварий была переоценка своих сил?

— Да, пожалуй, если дело не в какой-нибудь техни­ческой неисправности. Некоторые самолеты, такие, как «як» и Ил-2, прощали ошибки, некоторые — И-16 и МиГ-3 — нет. В Сызрани на нашем поле зимой 1941/42 года села эскадрилья ПВО Куйбышева на МиГ-3. За месяц, что ли, из 12 машин 5 осталось. Ни одной боевой потери не было. Большинство самолетов раз­били на посадке. Бывали, конечно, и ошибки техников.

— Были в полку случаи трусости?

— Нет, практически не было. Были, правда, двое, которые сачковали. Летим на боевое задание, начина­ется воздушный бой, а их уже нет в группе. После боя откуда-то возвращаются и садятся с нами. Доложить особисту или замполиту с командиром мысли не было, мы сами воспитывали. Дали кулак понюхать, сказали им: «Будете еще сачковать — разговор другой будет!» Они потом поправились, нормально летали, а один в сентябре 44-го погиб на разведке.

— Много ли машин в полку восстановили после вынужденных посадок или такие машины списывали?

— Если память мне не изменяет, такого не было. Разве тот случай, когда у меня мотор сгорел — его по­меняли, или в начале 44-го у меня была поломка — стойка шасси не вышла — сел на одно колесо, законцовку крыла ободрал. А так — просто списывали с балан­са. Давали сообщение выше в штаб, что самолет там-то лежит, может, они и занимались восстановлением.

— Кто был опаснее — «Мессершмитт-109» или «Фокке-Вульф-190»?

— «Мессершмитт» был быстрый и верткий. «Фокке-вульф» был тяжелее и менее маневренный. Они доби­вались успеха, если застигали нас врасплох, но, если ты его заметишь первым, он в твоей власти. Разные модификации «фокке-вульфов» — истребителей и штурмовиков — мы в полете не различали,

для нас все выглядели одинаково.

— Вы знали, с кем воюете? Какую информацию доводили до летчиков штабы и разведотделы?

— Нет, не знали — ни названий частей, ни имен вражеских летчиков. Ничего до нас не доводили. Мы знали только ближайшие вражеские аэродромы — на­пример, Раквере в Эстонии, да подальше на востоке таллинский Лагсберг. Перед вылетом чаще всего зво­нили сами штурмовики, мол, ваша эскадрилья будет нас прикрывать, кто полетит? Назначали, кто полетит, узнавали расположение цели, маршрут, построение, и все — больше ничего.

— Вы верите в высокие счета немецких летчи­ков-истребителей?

— Сложный вопрос. Был один Ил-2, который садил­ся на вынужденную посадку 11 раз. Немцы наверняка записывали его себе как воздушную победу, раз он был сбит, но штурмовик восстанавливали на следующий день, и он летал, а числился поврежденным в бою. Хо­тя, конечно, привирали все. Может, не целенаправлен­но, сложно просто в бою за сбитыми следить, тут глав­ное — боеспособного не упустить, а то пока рассмат­риваешь, тебе сзади и выдадут.

— Каково ваше мнение о расстреле в воздухе летчиков, выпрыгнувших с парашютом?

— Сам я, честно говоря, неплохо стрелял, но на па­рашютистов боезапас не тратил. К тому же при такой атаке легко нарваться на стропы, так что я не помню случая, чтобы у нас кто-то этим занимался. Хотя, конеч­но, если вражеский летчик выпрыгнул над своей терри­торией, то пристрелить его — идея хорошая, а вот если над нашей, то лучше оставить в живых.

— Какой тактики чаще всего придерживались немцы?

— Всегда одно и то же: атака на скорости и попытка уйти вверх. Если мы недооценивали немецких истреби­телей, мы погибали. Если ты был готов, умирали они. Немцы не могли сравниться с нами в «собачьей свал­ке», а может, ввязываться не хотели. Они пользовались тактикой «ударил и убежал».

— А какой тактики придерживались вы при со­провождении, как держали скорость?

— Шли все время ножницами, галсами, из стороны в сторону. Ведь я без скорости не истребитель, вот и крутишься у штурмовиков.

В строю полка или дивизии мы не летали. Всем пол­ком летали всего раза три-четыре за войну, да и то это не строй полка, а колонна эскадрилий истребителей и штурмовиков — разносили их по интервалу и высоте.

— Каклетчик-истребитель, вы тяготились со­провождением?

— Конечно, для истребителей это было невмоготу. Хотелось высвободиться, летать на «свободную охо­ту» — это самое лучшее. У нас как-то раз летная конфе­ренция была на тему «Прикрытие штурмовиков». Как дошла очередь до истребителей, командир полка и ко­миссар сидят на месте и, как обычно: «Тихомиров, да­вай!» Ну и я, замкомэска-2, выступил, сказал им откро­венно, что мне, истребителю, болтаться около них при­вязанным незачем. Мне свобода нужна, маневр, а прикрыть их я всегда сумею, задачу выполню более на­дежно.