Я дрался в Сталинграде. Откровения выживших
Шрифт:
Лисагор Иосиф Лейбович
Политрук 1311-го стрелкового полка
Выгрузились из эшелона северо-западнее Котлубани и несколько суток шли пешим маршем к линии фронта. Жаркое лето, безлюдные, высохшие от зноя пыльные донские степи. Через каждый час делали десятиминутные привалы, солдаты ложились на землю и мгновенно засыпали. Усталость была смертельной, бойцы спали на ходу. Многие отставали от основной колонны, и политрук роты Николаев поручил мне собирать отстающих и присоединять их обратно к роте.
И, увидев, как я справляюсь с поручением, Николаев сказал: «Молодец!
А еще, через пару минут начался немецкий минометный обстрел. И началась позиционная война. Рота понесла большие потери, уже через несколько дней были убиты и ранены все командиры, и мне как заместителю политрука пришлось принять командование над остатками роты. Воды нет, все снабжение мы получали только ночью. Пили грязную жижу из луж, рядом с дохлыми лошадьми. Нейтральная полоса — всего сто метров, мы перекрикивались и ругались с немцами. Потери жуткие, пополнение сплошь из нацменов, а с ними особо «каши не сваришь». Но держались. То мы атакуем, то немцы, но на каком-то рубеже мы закрепились и больше не отступали. Во время артобстрела мне мелкие осколки попали в правое плечо. Остался в строю, но раненое плечо стало нагнаиваться. Отправили в госпиталь, но операцию не делали. Прошло два-три дня, и я попросился обратно в дивизию. Мне ответили, что в свои, в «родные» части, отправляют только командиров и политработников, а солдаты и сержанты будут направлены после выписки для передачи в маршевые роты в запасной полк. Мне очень хотелось вернуться к своим ребятам, и я заявил в госпитале, что являюсь политработником, и согласно этому факту меня обязаны вернуть в 1311-й СП. Выписали документы: «Политрук Лисагор И. Л. отправляется для дальнейшего прохождения службы в 173-ю СД». Добрался до штаба дивизии. Там посмотрели мои документы, и приказали ждать. Появился начальник политотдела дивизии полковник Медников. Я объяснил ему, почему назвался политруком, и что должен вернуться в свою роту, где меня ждут мои товарищи. Начальник ПО стал подробно меня расспрашивать, кто я такой, откуда родом, где учился и где воевал. И выяснив, что я знаю несколько иностранных языков и закончил школу на немецком языке, он заявил: «Ты остаешься в политотделе, инструктором по пропагандистской работе среди войск противника». Сразу присвоили звание лейтенанта. И тут началась для меня совсем другая война — в вечернее время, пользуясь темнотой, пробираться, по возможности, как можно ближе к немецким позициям, и через рупор призывать немцев сдаваться в плен. Моментально, после начала моего «вещания», с вражеской стороны следовал яростный обстрел из стрелкового оружия и минометов, а иногда и артобстрел. Немцы не сдавались, моя пропаганда на них не действовала, и даже в декабре, когда немцы находились в полном окружении, я не помню, чтобы к нам перебегали.
Генкин Григорий Семенович
Командир минометного взвода 1053-го стрелкового полка 300-й стрелковой дивизии
В начале октября 1942 года нас высадили ночью на какой-то станции в районе Камышина. Прошли примерно три километра до ближайшего леса. Там нас уже ждали колонны грузовиков. Всю дивизию погрузили на машины и мы двинулись вперед. А перед нами горящий Сталинград. Страшная картина! Все ждали, что нас повезут к переправе, но колонна остановилась на левом берегу Волги в километре от реки. Командир полка собрал командиров подразделений и мы пошли менять остатки танковой бригады, державшей оборону на берегу. Через каждые 200–300 метров стояли у кромки воды танки, пехоты не было вообще. Если бы немцы захотели переправиться через Волгу в этом месте, никому бы мало не показалось. Здесь мы и встали в обороне. Немцы находились на правом
От нашего полка в десант у села Латашанка ушел 2-й батальон. Они продержались на правом берегу двое суток и погибли. Из этого батальона выжил только лейтенант Панфилов. Он, раненный в ноги, сумел доползти до берега Волги и, держась за бревно, поплыл по течению Волги, пока его не прибило к левому берегу. Ребята ездили к нему в госпиталь. Он передал для меня тяжелую весть — мои друзья по училищу, лейтенанты Грач и Аврускин, витебские ребята — погибли. Аврускина немцы окружили на глазах у Панфилова. Он еврей, и чтобы не сдаться в плен, Аврускин застрелился. А как точно погиб лейтенант Грач, я не знаю. Всего из этого сводного отряда, как говорили, выжило 15 человек.
18 ноября 1942 года нас подняли по тревоге и перебросили на переправу у Черного Яра.
Комендант переправы, хромой генерал, получил приказ срочно перебросить нашу дивизию на правый берег. А все паромы и берег Волги были забиты тыловыми машинами, обозами, артиллерией. На наших глазах эти машины сбрасывали с паромов в воду и танками расчищали дорогу в реке, чтобы дать возможность погрузиться полкам дивизии. Образовался жуткий затор. Рядом с нашей ротой стояла автоколонна из тыловых подразделений нашей армии.
Мой отец был в 1941 году тяжело ранен в боях под Гомелем, признан негодным к строевой и продолжал служить уже в тыловой части. Из переписки с ним я знал, что отец тоже попал в 51-ю армию. Он смог, несмотря на почтовую полевую цензуру, намекнуть мне в письме, как найти его часть по номерам машин. Смотрю, а у этой колонны номера на машинах такие же, что и отец упоминал в письме. А нас уже гонят на паром! Побежал вдоль машин, кричу: «Семена Генкина кто-то знает?» Позвали отца. Такая встреча неожиданная!.. Обнялись, даже не успели толком поговорить. Я вернулся к своей роте. Слеза накатилась на глаза…
Понимаете, после этой встречи мне было очень тяжело идти в бой. Следующий раз я встретился с отцом уже в 1946 году…
Мы вошли в прорыв из района Шабалино на ростовское направление.
Вот тут и началась для нас настоящая истребительная война. На моих глазах погибали в боях многие десятки людей, немало солдат замерзло насмерть на ночевках в снегу от сильнейших морозов. Но мы шли упорно вперед по выжженной немцами нашей земле.
Наш стрелковый полк попал под страшный удар танков Манштейна, рвавшихся на помощь к окруженной группировке Паулюса. То, что можно рассказать словами о боях на реке Мышковка, не отразит и малой части того, что пришлось пережить людям в этот страшный декабрьский день.
Ночью получили приказ срочно совершить 40-километровый пеший марш и занять позиции в районе совхоза «8-е Марта», в 800 метрах от реки Мышкова. Мы бежали всю ночь по снежной целине, преодолевая эти сорок километров. Заняли оборону утром вдоль дороги, вырыли на обочине норы из снега. Минометы поставили в пехотных порядках. Мин было очень мало, ну сколько мин мы могли на своем горбу утащить?.. Метель, мороз градусов под тридцать. Рядом — ни балки, ни оврага. Степь…
А потом на нас пошли танки… Десятки танков… Пехоту немецкую мы еще как-то умудрились отсечь, а потом началось побоище. Немецкие танки задавили нас.
Какая уж тут стрельба по смотровым щелям?!.
А потом и немецкая пехота подключилась к истреблению нашего батальона.
Батальонные ПТРовцы успели сделать несколько выстрелов по танкам и были раздавлены гусеницами. Мы даже не могли отойти назад. Танки со всех сторон! Их гусеницы были красными от крови. Те из наших, кто пытался подняться и бежать, были сразу убиты очередями из танковых пулеметов. Противотанковых гранат у нас почти не было, маскхалатов не было. Голая, ровная как стол степь. Это был ужасный бой, поверьте мне… Кровавая каша… Я лежал среди раздавленных людских тел и ждал, когда и меня постигнет их участь.
А потом дали залп наши «катюши». И по немцам, и по нам… Артиллерия наша подтянулась, начала лупить по танкам, но наш батальон лежал на снегу среди немецких танков!
Что там творилось!.. Выручили нас артиллеристы, немецкие танки отошли в кустарники у реки. Остатки батальона начали отползать на линию обороны.
За два дня до этого боя наш батальон был солидно пополнен и доведен до полного списочного состава: почти 500 человек. Из этого боя нас вышло восемьдесят девять солдат и командиров, почти все раненые, контуженные, обожженные…