Я думал о том, как прекрасно все первое!

Хармс Даниил Иванович

– А что, по-вашему, хуже: покойники или дети?
– спросил я.

– Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники все-таки не врываются в нашу жизнь, сказал Сакердон Михайлович.

– Врываются!
– крикнул я и сейчас же замолчал.

Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня.

– Хотите еще водки?
– спросил он.

– Нет, - сказал я, но, спохватившись, прибавил: - Нет, спасибо, я больше не хочу.

Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим.

– Я хочу спросить вас, - говорю я наконец.

Вы веруете в Бога?

У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:

– Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа - это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: "веруете ли в Бога?" - тоже поступок бестактный и неприличный.

– Ну, - сказал я, - тут уж нет ничего общего.

– А я и не сравниваю, - сказал Сакердон Михайлович.

– Ну, хорошо, - сказал я, - оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос.

– Пожалуйста, - сказал Сакердон Михайлович. Ведь я просто отказался отвечать вам.

– Я бы тоже не ответил, - сказал я, - да только по другой причине.

– По какой же?
– вяло спросил Сакердон Михайлович.

– Видите ли, - сказал я, - по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.

– Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят?
– сказал Сакердон Михайлович.
– А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?

– Может быть, и так, - сказал я.
– Не знаю.

– А верят или не верят во что? В Бога? спросил Сакердон Михайлович.

– Нет, - сказал я, - в бессмертие.

– Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога?

– Да просто потому, что спросить: верите ли вы в бессмертие?
– звучит как-то глупо, - сказал я Сакердону Михайловичу и встал.

– Вы что, уходите?
– спросил меня Сакердон Михайлович.

– Да, - сказал я, - мне пора.

– А что же водка?
– сказал Сакердон Михайлович.
– Ведь и осталось-то всего по рюмке.

– Ну, давайте допьем, - сказал я.

Мы допили водку и закусили остатками вареного мяса.

– А теперь я должен идти,- сказал я.

– До свидания, - сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу.
– Спасибо за угощение.

– Спасибо вам, - сказал я.
– До свидания.

И я ушел.

Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, опять надел на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными

голенищами,

Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать ему все. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48 копеек. У меня есть прекрасный предлог ее разыскивать. Выпитая водка продолжала еще действовать, и казалось, что все складывается очень хорошо и просто.

На Фонтанке я подошел к ларьку и, на оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошел дальше с мерзким вкусом во рту.

На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револьвера: я бы убил его тут же на месте.

До самого дома я шел, должно быть, с искаженным от злости лицом. Во всяком случае почти все встречные оборачивались на меня.

Я вошел в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы.

– А где же управдом?
– спросил я.

Девка молчала,продолжая мазать губы.

– Где управдом?
– повторил я резким голосом.

– Завтра будет, не сегодня, - отвечала грязная, курносая, кривая и белобрысая девка.

Я вышел на улицу. По противоположной стороне шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку.

Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а говорят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая ! И этот чертов управдом будет только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься дальше.

Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть пойти к булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять ее пустить меня к себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную не придет. Да и вообще из этого ничего бы не вышло.

Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа в руках какую-то тряпку, терла по ней другой тряпкой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула:

– Ваш шпрашивал какой-то штарик!

– Какой старик?
– сказал я.

– Не жнаю, - отвечала Марья Васильевна.

– Когда это было?
– спросил я.

– Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна.

– Вы разговаривали со стариком?
– спросил я Марью Васильевну.

– Я, - отвечала Марья Васильевна.

– Так как же вы не знаете, когда это было? сказал я.

– Чиша два тому нажад, - сказала Марья Васильевна.

– А как этот старик выглядел?
– спросил я.

– Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна и ушла на кухню.