Я, Елизавета
Шрифт:
Брак с моей матерью – недействителен?
Я – прижита вне брака?
Не принцесса?
Побочная дочь: дочь женщины, которая, зачала, не будучи замужем, – как называется такая женщина?..
Сэр Томас продолжал:
– Все это король сделал из любви к вам, миледи. Теперь вы больше не дочь изменницы Анны Болейн, вас будут именовать «дочерью короля». И Его Величество велел сказать: «Что в сравнении с этим „принцесса“, „наследница Уэльсская“ и прочие титулы?»
И снова я плыла в океане неведения, снова не ощутила разящей силы слов. Отец меня любит! – вот все, что я уяснила.
Что еще могла я понять?
Кэт. Моя Кэт, мое утешение, мой котенок, моя киска, моя королева кошек.
Кэт явилась ко двору короля Генриха свеженькая, словно только что снятая сметана. За ней не числилось постыдного родства с Говардами или Болейнами, только честная девонширская юность на молоке и сыре, клубнике и сливках. А также ученость, предмет гордости ее брата, одного из придворных короля. Брат этот расхваливал Кэт на все лады, покуда король не пожелал самолично взглянуть на такое диво.
– Поелику, – сказал он, – нам нужны просвещенные девицы, дабы просвещать наших придворных девиц, особенно одну.
Под «одной девицей» он разумел мою царственную особу.
– Миледи принцесса, – мягко проворковала Кэт на своем девонширском наречии, – ибо вы принцесса, хоть мне и велено впредь именовать вас «мадам Елизавета».
– Мистрис Екатерина, – начала я и открыла рот, силясь выговорить ее девонширское прозвание:
– Чампернаун?
Она ласково улыбнулась:
– Зовите меня просто Кэт, миледи. И так она стала Кэт.
Мне было четыре – пора приниматься за латынь. Как все, кто любит знания, Кэт обожала греческий. И географию, и итальянский, и азы еврейского, и математику, и грамматику, и риторику, и астрономию, и архитектуру, и многое, многое другое. Она сама была как целая библиотека, да что там библиотека – университет! Со смехом она пообещала мне «ответы на все вопросы во всех книжках на свете!». От нее я научилась что-то принимать на веру, до чего-то доходить своим умом, и мы обитали в раю невинности, словно в первозданном Эдеме.
Холодные ветры из внешнего мира почти не коснулись меня. Новая жена моего отца, Джейн Сеймур, умерла раньше, чем я ее увидела, и в мои четыре года ее смерть показалась небольшой платой за рождение маленького братца, моего милого Эдуарда.
Потом появилась принцесса Клевская, долговязая костлявая старуха. От нее разило, словно она никогда не меняла исподнего, таких жутких платьев, как на ней, мне прежде видеть не доводилось, вдобавок она ни слова не понимала по-английски. Один мой визит ко двору, один парадный обед в ее честь – этим наше знакомство и ограничилось: вскорости отцу удалось тихо-мирно спровадить ее в Ричмонд с титулом «досточтимой королевской сестры». Мне не было до них никакого дела. Зато мне нравилось ездить ко двору; днем и ночью меня возили на носилках, люди останавливались и смотрели, а я махала им рукой. А когда они кричали: «Бог да благословит дочку короля Гарри!», «Дай тебе Бог здоровья, крошка Бесс!» – я по своей
Однако, когда я приехала ко двору в следующий раз, кого бы, как вы думаете, я обнаружила рядом с отцом под парадным балдахином в присутственных покоях? Юную хохотушку, старинную свою знакомую. Она приходилась мне кузиной: мой дед Болейн взял жену из рода Говардов, и моя бабушка Говард доводилась Екатерине теткой. Этой кузине Говард только что исполнилось восемнадцать – на одиннадцать больше, чем мне, – она была миниатюрная, живая, пухленькая, миловидная, с яркими карими глазами. Мы все веселились – она, я и король – ее нежный жених. Я была от нее без ума.
И было за что ее любить – по крайней мере мне, ребенку.
– Елизавета, я тебя избалую! – объявила она.
Она дарила мне сласти и безделушки, катала на королевской барке, я гостила у нее в подаренном королем прекрасном доме с видом на реку в Челси. И главное, она взяла меня на самый свой большой пир, когда впервые сидела во главе праздничного стола в качестве королевской супруги. Здесь, в парадной зале Гемптонского дворца мы сидели под гербами: королевским – ало-белой розой Тюдоров [8] .
8
Герб Тюдоров был составлен из алой розы Ланкастеров и белой розы Йорков.
– и ее собственным, позолоченным, увитым розовым шелком, с девизом, который выбрал для нее сам король: «Румяная роза без шипов». Не удивительно, что в милый тихий Хэтфилд я уезжала, пьяная от восторга.
Но роз без шипов не бывает, не бывает радостей, за которые не пришлось бы расплачиваться болью. Зимой того же года я простудилась и вынуждена была сидеть в опочивальне. Я то читала, то дремала у камелька, не обращая внимания на смешки и перешептывания прибиравших постель горничных. Все их разговоры я знала наизусть – любовная чепуха и вздор, а мне уже исполнилось восемь и я была серьезна не по годам. Горничные мне не нравились. От них всегда воняло стряпней, если не хуже, они смотрели на меня как-то странно и украдкой шушукались. Сейчас они думали, что я в классной комнате, и меня это устраивало. Пока не услышала:
– А точно, она умрет?
– Точнее некуда. Гонец сказал, уже и приговор вынесли.
– А вдруг она попросит о помиловании?
– Уже просила! Говорят, она сбежала из своих покоев в Гемптонском дворце и с воплями помчалась к королю. Он был у обедни – она думала, он увидит ее и пожалеет.
– А он не простил?
– Ее поймали у входа в дворцовую церковь и заткнули рот раньше, чем она добежала до короля. Да он бы ее и не помиловал. Она ведь изменщица, вот она кто!
– Изменщица?
– Изменила королю. А за это, – в голосе мелькнула злобная радость, – ей отрубят голову!
– Как… как…
– Точно! Как матушке нашей госпожи! Точно так же! И поделом им – изменщицам, распутницам, греховодницам. Сама посуди – если обычную потаскуху привязывают голой к телеге, тащат по городу и бьют плетьми, пока с нее кожа не полезет клочьями, то как же тогда наказывать королеву?
Вторая девушка не ответила. Что-то бормоча себе под нос, горничные вышли.