Я есть, Ты есть, Он есть
Шрифт:
Андрей любил её рисовать. Овал лица — треугольником, с высокими скулами. И большие зеленые глаза. Кошка. Глаза преувеличивал. А щеки преуменьшал И сейчас в гостиничном зеркале Лена увидела преувеличенные глаза и овал треугольником. Горе что-то добавило. Присмуглило. Подсушило. Но осенний лист тоже красив. И его тоже можно поставить в вазу, украсить жилище. Жизнь продолжается.
Вошёл Елисеев. Едва разделся и сразу грохнулся.
— От тебя воняет алкоголем, — сказала Лена.
— Ну и что теперь с этим делать? Лечь на другую кровать?
— Нет, —
Они лежали рядом и слушали тишину.
— Ты никогда не говорил о своей жене, — А зачем о ней говорить?
— Но она же существует…
— Естественно.
— А какая она?
Он помолчал. Потом сказал нехотя:
— Высокая. Сутулая. Это оттого, что у неё всегда была большая грудь. Она стеснялась. И сутулилась.
— Ты её любил?
— Не помню. Наверное…
— У вас есть дети?
— Нет.
— А постель?
— Нет.
— А какая её роль?
— Мёртвый якорь.
— Что это значит?
— Это якорь, который болтается возле парохода и цепляется за дно. Он не держит. Но корабль не может отойти далеко. Не может уйти в далёкие воды.
Его корабль болтается у причала, как баржа. Среди арбузных корок и спущенных гальюнов.
— А зачем тебе такая жизнь?
— Я не должен быть счастлив. Иначе я не смогу останавливать мгновения. Или остановлю не те. Счастливый человек не имеет зрения. Он имеет, конечно. Но другое.
— Это ты все придумал, чтобы оправдать своё пьянство и блядство. Можно серьёзно работать и серьёзно жить.
— Можно. Но у меня не получается. И у тебя не получается.
— Мой муж умер.
— Я об этом и говорю. Твой муж серьёзно работал и серьёзно жил, и это скоро кончилось. Когда все спрессовано, то надолго не хватает. Надо, чтобы было разбавлено говном.
— Ты же говорил, что хочешь быть мне еврейским мужем…
— Хочу. Но вряд ли получится. Я пьянь.
— Пей.
— Я бабник.
— Это плохо. Мы будем ссориться. Я буду бороться.
— Я пошляк.
— Но любят и с этим. Ты только будь, будь…
Он навис над ней и смотрел сверху.
— Ты правда любишь меня?
— Не знаю. Ты проник в меня. Я теперь не я, а мы. Я стала красивая.
— Ты красивая. С этим надо что-то делать…
— А что с этим делать?
Они обнялись. Его губы были тёплые, а внутренняя часть — прохладная. От этого Тепла и прохлады сердце подступало к горлу, мешало дышать.
Лена заснула в его объятиях. Ей снился океан, в который садилось солнце. Лена улыбалась во сне. И выражение лиц у обоих было одинаковым.
В последний день съёмок они не расставались. Лена и Елисеев уже ничего не скрывали, хотя и не демонстрировали. Каждый делал своё дело. Лена клеила бакенбарды, укрепляла их лаком. Елисеев останавливал мгновения, но дальше, чем на метр, от Лены не отходил. А если отходил дальше, то начинал оглядываться. Лена поднимала голову и ловила его взгляд, как ловят конец верёвки.
В гостиницу отправились пешком. Захотелось
Болел палец.
Впереди шла и яростно ссорилась молодая пара, девчонка и парень лет по семнадцати. Может, по двадцати.
На нем были круглая спортивная шапочка и тяжёлые ботинки горнолыжника. На ней — чёрная бархатная шляпка «ретро». Такие носили в тридцатые годы. Девчонка что-то выговаривала, вытягивая руки к самому его лицу.
Парень вдруг остановился и снял ботинки. И пошёл в одних носках по мокрому снегу, держа ботинки в опущенной руке.
— Антон! — взвизгнула девушка. — Надень ботинки! — Но он шёл, как смертник. Остановить его было невозможно. Только убить.
— Ну и черт с тобой! — Девушка перебежала на другую сторону улицы.
Парень продолжал путь в одних носках, и по его спине было заметно, что он не отменит своего решения. Это была его форма протеста.
— Антон… — тихо окликнула Лена.
Он обернулся. Его лицо выражало недоумение.
— Надень ботинки, — тихо попросила Лена.
Антон не понимал: откуда взялись эти люди, откуда они знают его имя и почему вмешиваются в его жизнь.
Он шевельнул губами — то ли оправдывался, то ли проклинал…
Лена и Елисеев прошли мимо. Обернулись. Снова подбежала девушка, тянула пальцы к его лицу. Он стоял босой, ослепший от протеста. Они не могли помириться, потому что были молоды. Они хотели развернуть жизнь в свою сторону, а она не разворачивалась. Торчала углами.
Тогда Антон бросает вызов: если жизнь с ним не считается, то и он не будет считаться с ней. И — босиком по снегу. Кто кого.
Лена неторопливо складывала свой чемодан. Неторопливо размышляла. В Москве можно будет повторить иркутскую схему: он войдёт в её дом со своей дорожной сумкой и её чемоданом. Поставит вещи в прихожей. Снимет плащ. И они отправятся на кухню пить кофе. Потому что без кофе трудно начинать день. Потом можно будет лечь и просто заснуть — перелёт был утомительным. А потом отправиться на работу. Правда, у него есть жена, мёртвый якорь. Но мёртвому не место среди живого.
Мёртвое надо хоронить. Их корабль выйдет в чистые воды для того, чтобы серьёзно работать и серьёзно жить.
Елисеев стоял перед зеркалом, брился и смотрел на своё лицо. Он себе не нравился. Смотрел и думал: «Неужели ЭТО можно любить?»
Погода в Москве была та же, что и в Иркутске. Мокрый снег. Хотя странно: где Москва, а где Иркутск…
Елисеев вошёл в свой дом и первым делом направился в туалет.
Он не снял обуви, и после него остались следы, как от гусениц. Грязный снег мгновенно таял на полу, превращаясь в чёрные лужицы. Вышла жена. Увидела лужи на полу, но промолчала. Какой смысл говорить, когда поздно. Когда дело уже сделано. Теперь надо взять тряпку и вытереть. Или его заставить взять тряпку и вытереть после себя. Елисеев стоял и мочился. В моче была кровь.