Я – Фаина Раневская
Шрифт:
Она три раза работала под его руководством: в 1933–1939 в Центральном театре Красной армии, в 1949–1955 в Театре имени Моссовета и наконец с 1963 года вернулась в этот же театр, где и работала до самой смерти.
При этом она терпеть не могла Завадского и как режиссера, и как человека, а он в свою очередь ценил ее как актрису, но тоже не любил как человека. Раневская называла его «Пушком» и «вытянувшимся лилипутом», и ходили слухи, что первый раз ей пришлось уйти из Театра имени Моссовета потому, что она стукнула Завадского веером по лысине. А на чей-то вопрос, почему она не ходит на
Когда Завадский получил звание Героя Соцтруда, Раневская сказала: «Он хотел быть Народным артистом СССР и стал им, хотел быть лауреатом Ленинской и Сталинской премий и получил их. А теперь что он еще может хотеть? Разве что место на Новодевичьем кладбище. Ведь Нобелевскую премию театральным деятелям не дают, и он остался без цели в жизни. Это же самое страшное, когда у человека не остается никаких желаний. Я могу ему только соболезновать».
Особенности конфликта между Раневской и Завадским лучше всего видны в одном эпизоде, произошедшем во время гастролей.
Тогда у Раневской на репетиции случился сердечный приступ. Завадский, будучи человеком собранным и хорошо организованным, быстро нашел машину с водителем и лично отвез Фаину Георгиевну в больницу. Там ей сделали несколько уколов, ей стало лучше, и, отказавшись от госпитализации, она вернулась в машину, где терпеливо ждал ее Завадский.
Тот спросил о диагнозе, Раневская ответила, что доктора нашли у нее грудную жабу (так в то время называли стенокардию). Завадский посочувствовал, но… в дороге задумался о чем-то и начал напевать «грудная жаба… грууудная жаааба». Раневская смертельно оскорбилась и потом всем говорила: «У него нет сердца».
«Ну, какая вы, право, Фаина Георгиевна, – сказала ей Ия Саввина, – разве кто другой из ныне живущих «гениев-режиссеров» лично повез бы вас в больницу?» «А я разве что-нибудь говорю? – ответила Раневская. – Я ведь только в самом положительном смысле».
У Раневской часто менялись домработницы.
О ее домработницах рассказывали много любопытных историй. К примеру, Лиза очень хотела выйти замуж и перед свиданием могла подолгу обзванивать всех подруг и спрашивать, есть ли у них бусы. Раневская ее спросила: «Зачем тебе бусы?» Лиза ответила: «А шоб кавалеру было шо крутить, пока мы в кино сидим».
Однажды та же Лиза шла на встречу к кавалеру, которому хотела пустить пыль в глаза, и надела шубку Любови Орловой, сидевшей в гостях у Раневской. Пришлось Фаине Георгиевне три часа придумывать темы для беседы, чтобы Орлова не заметила пропажи.
Когда Лиза наконец вышла замуж, Раневская подарила ей свою новую кровать, а сама так до конца жизни и спала на тахте.
Потом была домработница Нюра. Однажды к Раневской пришли гости и попросили ее показать награды. Та открыла комод и обнаружила, что наград нет. Уже собирались вызывать милицию, как заявилась Нюра, увешанная орденами и медалями. Оказалось, что она влюбилась в пожарного, и на свидание с ним надела награды Раневской, чтобы произвести впечатление…»
Раневская высоко ценила
И хотя она сама признавалась, что не чужда профессиональной зависти, она всегда с восхищением писала о таланте Орловой и Марецкой, об искренности Серовой, о том, как блистательно играла Золушку Янина Жеймо, о том, какая прекрасная актриса Татьяна Пельтцер и т. д.
Среди молодого поколения артистов, пришедших в профессию уже в 50–70-е годы, она очень уважала Ию Саввину, о которой писала: «С Ией Сергеевной Саввиной мне довелось играть в одном спектакле. Оговорилась, не признаю слова «играть» в нашей актерской профессии. Скажу: существовать в одном спектакле. Это была первая встреча, в которой я полностью убедилась в том, что моя партнерша умна, талантлива…»
Как это часто бывало с Раневской, профессиональное уважение переросло в личную привязанность, и в какой-то степени Саввина заменила ей умерших друзей. Как-то раз, беседуя с ней по телефону, Раневская сказала: «Я так одинока, все друзья мои умерли, вся жизнь моя – работа… А я работаю трудно, меня преследует страх перед сценой, будущей публикой, даже перед партнером. Я не капризничаю, девочка, я боюсь. Это не от гордыни…»
Среди моссоветовской молодежи Раневская особенно выделяла Марину Неелову.
«Умненькая, славная, наверное несчастна. Думаю о ней, вспоминаю. Боюсь за нее. Она мне по душе, давно подобной в театре, где приходится играть (хотя я и не признаю этого слова в моей профессии), не встречала. Храни ее Бог – эту Неелову», – писала она в дневнике.
Так получилось, что только одна Неелова сумела понять и почувствовать страшное внутреннее одиночество Раневской, которого не понимали даже старые друзья – те немногие, кто еще оставался в живых. А вот Марина Неелова так отзывалась о ней: «И собака, и цветы, и птицы – все не так одиноки, как она. Страшное слово – одиночество – произносится ею без желания вызвать сострадание, а так, скорее констатация факта. И сердце сжимается, когда это слышишь именно от нее, от человека, любимого всеми…»
Раневская беспокоилась о Нееловой словно о родной дочери, которой у нее никогда не было. Звонила ей, чтобы узнать, как та доехала, заботилась, чтобы та не забыла поесть, беспокоилась о ее здоровье. А прощаясь, нередко говорила, не желая признаваться, что не хочет ее отпускать: «Попрощайтесь с Мальчиком, мне кажется, он скучает без вас».
Раневская славилась своим юмором, но бывало, что разыгрывали и ее, как например в случае с Брониславой Захаровой.
В 1977 году, перед возвращением из больницы, Раневская написала в дневнике: «Завтра еду домой. Есть дом, и нет его. Хаос запустения, прислуги нет…» Ее старая подруга, Елизавета Абдулова сказала, что найдет ей помощницу по хозяйству. Вскоре раздался звонок в дверь и… голос Татьяны Пельтцер. Раневская крикнула: «Танечка, я бегу!» Открыла дверь и в растерянности увидела перед собой незнакомую молодую женщину. Та сказала, что ее прислала Абдулова, и что она просто любит пародировать, вот и изобразила Пельтцер.