Я хочу сейчас
Шрифт:
– Боже правый, как сделать тебя англичанкой? – сказал Ронни и заснул. Ему снился хозяин «Белого льва» в Лондоне, потом министр, которого он выставил черствым по отношению к старикам. Машину тряхнуло, и он проснулся.
– Что?
– Ты хорошо поспал. Мы почти доехали. Это горная дорога на Андиамо.
– Разве не все камни не старые? – Ронни шарил, ища сигарету. – Я хочу сказать – все камни стары. Черт, стары все камни! Почему именно из-за этих камней парк так назвали?
– На нем что-то нацарапано.
– Нацарапано? Очень важно! Им уютно живется, этим американским камням! Наверняка от них ничего не отколото.
– Ронни, ты должен научиться слушать. Я не хочу, чтобы ты стал таким, как Чамми. Станешь?
– Понимаю. Да, сегодня так уже, наверно, не пишут.
Ронни посмотрел вперед – все или очень яркое, или очень темное, ничего определенного. Хотелось пить. Он был еще сонным, и хотелось помочиться. Ронни надеялся, что куда-нибудь они прибудут. В остальном он был доволен. Он лениво спрашивал себя, каковы познания Симон – например, в истории. Она смело предположила, что в эпоху золотой лихорадки пещерных людей не было. Это не поразило его. Такие уж девушки из богатых семей. Его давнишняя возлюбленная с лошадиной физиономией была убеждена, что Ван Гог в то время (то есть в 1862 году) работал в Париже на деньги Фордовского фонда. Невежество Симон в каких-нибудь вопросах можно было легко обнаружить, но с фактами она не спорит. Вот в чем разница. В этом, и в наружности, и…
Фары осветили две низкие кирпичные стены по бокам несуществующих ворот. Парк «Старые Камни» приветствовал Ронни и тут же предупреждал, что пиво ввозить сюда запрещается. Ронни сонно спросил:
– Как насчет Большого Дома?
– Это примерно полмили от «Бель-Адье», но ты так хорошо спал, что не хватило духу разбудить тебя.
– Напрасно. Напрасно не разбудила. А как ты?
– У меня все в порядке. Я съела сосиску.
– Не очень сытно.
– Она была длиннющая, и к ней стакан кетчупа и салат из капусты.
– Возможно, если подумать как следует, это еда, – сказал Ронни, уставясь на свет, пробивавшийся сквозь листву.
– Я думала, тебя устроят устрицы.
– Конечно. А что теперь будем делать?
– Пойдем зарегистрируемся в конторе.
– Предъявим свидетельство о браке, и о расовой чистоте, и о неверии в теорию Дарвина?
– Да им дела нет. В мертвый сезон они всем рады. Здесь по закону штата открыто до первого снега.
– Кто же сюда приезжает в конце ноября, кроме беглецов из Форт-Чарльза и окрестностей?
– Рыболовы, охотники и всякий народ.
– С кем ты была здесь в прошлый раз?
– С мужчиной, и он был куда богаче тебя, но не был и вполовину так мил и красив и так ласков, и в постели с ним было ужасно, как всегда, если не хуже. Не переживай! Не будешь?
– Буду. Немножко. Совсем не переживать было бы плохо.
– Ладно. Пусть немножко.
Большинство вещей в конторе, видимо, можно было купить или взять напрокат. Ружья, детали к ним, удочки, детали удочек, ящики со снаряжением, пояса, патронташи, невольно напоминавшие о пионерах и первопоселенцах; крючки, веревки, вся снасть, чтобы перетаскивать мертвых зверей, птиц и рыб с места на место; прилавок, где все журналы, кроме «Тайм» и «Телевизионного гида», призывали жить на природе. Пока человек в красно-зеленой ковбойке и штанах, возможно, из оленьей кожи, искал страницу в книге регистрации, Ронни затуманенными взором увидел рукописное объявление: «Ночные ползающие – пятьдесят центов дюжина, ящерицы – доллар двадцать пять центов дюжина». Это его несколько смутило. Он не мог определить почему. Потом решил, что ночные ползающие не могут быть очень страшными, если стоят вдвое меньше ящериц, и ободрился.
Администратор спросил, хотят ли они хижину с видом на озеро, и они ответили, что хотят. Ронни записал в книге «м-р и м-с Г. Ф. Гендель из Вашингтона», [22] получил ключ на пластинке с тщательно зазубренными уголками, выслушал несколько наставлений и повернулся,
– Вы из Англии?
– Да, и в машине полно чаю, и мы все еще играем в крикет, и, да, сейчас там, наверно, дождь, и королева была очень веселой, когда я ее видел, и у нас скоро будет правостороннее движение. Доброй ночи.
22
Фамилия и инициалы знаменитого композитора XVIII в
Прогноз погоды Берк-Смита был точным, но неполным. В воздухе – легкий холодок, но очень приятный и необычный. Небо, звезды и верхушки деревьев вырисовывались так четко, что лучшего и не пожелаешь. Какие-то твари производили абсолютно безвредный и ненавязчивый шум.
– Ты уверен, что здоров?
– Я люблю тебя, – сказал Ронни и вовремя удержался, но все равно тут же пошатнулся, ибо Симон прижалась к нему. Они раскачивались туда и сюда рядом с автомобилем. Он поцеловал ее, думая, что Симон, в сущности, никогда не говорила с ним на людях.
– Ты уверен? И я люблю тебя. И буду всегда. Я никому прежде этого не говорила. Правда люблю, не притворяюсь, как всегда. Может, это и неважно. Но мне так много хочется сказать тебе. А ты уверен, что любишь меня?
– Да, и ты скажешь то, что хочешь, в хижине номер восемь, если я не забуду, где она.
К хижине можно было подъехать, но ничего не было видно, кроме растений и аккуратных поленниц. Никакого озера. Ронни едва заметил, что озера нет. Он последовал за Симон внутрь и огляделся. Кроме камина из грубого камня и кирпичного дымохода, хижина была построена из сосны. Впрочем, на доски он не обратил внимания. Он осмотрел кровати, холодильник, телевизор, плиту, белье, кондиционер, душ и уборную, электрические одеяла, умывальник, огнетушитель. Совсем не было тепло. Пришлось, наверно, раз сорок сходить туда и обратно, чтобы занести всю бакалею, чемоданы и страшное количество дров. Пока Симон разбирала вещи, он налил ей кока-колы, а себе смешал виски с содовой. Созерцая пустой камин, он переворачивал ровные дрова и гадал, что лучше горит: «Наркотики – новые разногласия» или «ЛБД – орудие фашизма». Послышался рев приближающейся машины, и Ронни тут же подумал о леди Болдок, но стыдно было сказать об этом Симон, вышедшей в кухню. Рев мотора усилился, стал очень громким и смолк как раз у хижины. Ронни стал в оборонительную позу у огнетушителя. После короткой паузы какой-то тяжелый и невообразимый снаряд разорвался у двери. Ронни реагировал на это бурно – ругнулся и опрокинул стоявший рядом стул.
– Это только растопка! – крикнула Симон.
– Кто? (Судя по звучанию имени, какой-то лесной дух.)
– Растопка. Чтобы огонь разгорелся.
– А.
Он растопил камин, и через десять минут в хижине стало тепло и уютно. К этому времени Симон поставила своих устриц на плиту, вышла из кухни, устроилась в его объятиях на нижней кровати.
– Я хотела сказать, что давно люблю тебя. С самого начала. То есть с тех пор, как мы в Греции стали так необычно спать вместе. Я понимаю, что для тебя это было сущим адом, и мне тоже не нравилось, но ничто не могло бы сильнее заставить меня полюбить тебя. Но я не могла ничего сказать тебе – ты молчал, а первым должен говорить мужчина. А ты когда полюбил меня?
– Как только увидел. Нет, не совсем так. После того, как поговорил с тобой полминуты. Но сообразил это только в Греции.
– Когда в Греции?
– Когда понял, что ты хочешь всеми силами сдержать обещание и не лгать мне.
– О!
– Что-нибудь не так?
– А я-то думала, что ты нашел меня красивой.
– Дурочка, ты же знаешь, что я так и считаю. Слушай! Я влюбился потому, что ты прекрасна, но я не знал, что влюбился, а просто думал, что ты красивая, понимаешь? Ну… как бы то ни было, понял я позже, но началось все с твоей красоты.