Я и мой камин
Шрифт:
Ныне же почитаю себя обязанным поставить Вас в известность о том, что первоначальные смутные подозрения, высказывать каковые ранее было бы по меньшей мере неразумно, по проведении дальнейших необходимых расчетов обрели под собой достаточно прочные основания, и мне представляется весьма важным, чтобы Вы не оставались более в неведении относительно существа дела.
Мой священный долг — уведомить Вас, сэр, о том, что с архитектурной точки зрения имеются все основания предположить о наличии в недрах Вашего камина замаскированного пустого пространства — короче говоря, убежища или тайника. Как давно он там находится — я определить не в состоянии. Содержимое тайника, вместе с ним самим, скрыто во мраке. Однако можно допустить, что тайник устраивался не иначе как вследствие выходящих из ряда вон обстоятельств — для сокрытия
Но довольно: поделившись с Вами своим открытием, я чувствую, что совесть моя очистилась. Разумеется, меры, какие Вы сочтете нужным предпринять, совершенно меня не касаются, однако должен сознаться, что к природе названного тайника не могу не питать естественного любопытства.
Полагаюсь на то, что бог поможет Вам избрать верный путь для решения вопроса, насколько совместимо с христианской добродетелью проживание в доме, скрывающем тайник, о существовании которого стало известно.
Остаюсь, с совершеннейшим к Вам почтением,
покорнейший Ваш слуга —
Хирам [40]Скрайб».
Отложив это послание в сторону, я задумался вовсе не об упомянутой в первых строках мнимой таинственности, которую якобы напустил на себя мастер-каменщик в продолжение своей последней инспекции (ровным счетом ничего особенного в его поведении я не заметил), — нет, мне тотчас же пришел на память мой покойный родич, капитан Джулиан Святт, долгое время плававший на собственном торговом судне в Индию: лет тридцать тому назад он, в зрелом девяностолетнем возрасте, скончался одиноким холостяком как раз в этом самом доме, выстроенном им самим. Ходили слухи, что он удалился на покой в наши края, сколотив себе изрядное состояние. Однако, ко всеобщему удивлению, затратив немало средств на возведение дома, он избрал мирный, замкнутый и весьма экономный образ жизни — на благо наследникам, как решили соседи; но по вскрытии завещания обнаружилось, что вся собственность его состояла из самого дома и прилегающего к нему земельного участка, примерно десять тысяч долларов капитала содержалось в акциях; выяснилось к тому же, что земля была заложена под проценты, — и в конце концов дом пришлось продать. Досужие разговоры мало-помалу прекратились, и могила старого капитана мирно поросла травой; там он вкушает дремоту и по сей день столь же уединенно и бестревожно, как если бы над ним, вместо волн зеленой травы, катились валы Индийского океана. Мне припомнились слышанные давным-давно из уст окрестных жителей произносившиеся ими шепотом диковинные разгадки той тайны, которая окружала завещание капитана и его самого: дело тут касалось не только его кошелька, но и его совести. Впрочем, любые суждения людей, способных распространять слух, будто капитан Джулиан Святт некогда промышлял разбоем у берегов острова Борнео, явно не заслуживали доверия. Просто поразительно, какими нелепейшими толками обрастает вдруг, словно лесной пень поганками, всяким эксцентричный чужак, если он, поселившись вне города, тихонько сидит у себя в углу. В глазах некоторых именно смиренная безобидность и есть худшее оскорбление. Впрочем, пренебрегать всеми этими слухами (в особенности насчет спрятанного сокровища) меня побуждало главным образом то обстоятельство, что новый владелец (тот самый, что спилил крышу и укоротил дымоход), в чьи руки перешла усадьба после смерти моего родственника, по свойствам своего характера, будь для этих слухов хоть малейшие основания, поспешно бросился бы удостоверять их истинность и давно уже сокрушил бы стены, дабы тщательно обследовать развалины дома.
Тем не менее записка мистера Скрайба, столь причудливым образом воскресившая память о моем предке, оказалась весьма созвучной всему, что было с покойным связано загадочного или по крайней мере не нашедшего убедительного объяснения; смутно блистающие золотые слитки перемешались у меня в воображении со смутно белеющими черепами. Однако по трезвом размышлении все химеры рассеялись без следа — и, безмятежно улыбаясь, я повернулся к жене, которая тем временем сидела поодаль: по всему было видно, что ей явно не терпелось узнать, кому это взбрело в голову вступить со мной в корреспонденцию.
— Послушай, старик, — не выдержала
— Читай, жена, — отвечал я, протягивая ей бумагу.
Она пробежала лист глазами — и, боже, что за взрыв за этим последовал! Не берусь описать ее эмоции и повторить все восклицания. Достаточно сказать, что дочери незамедлительно были призваны разделить ее волнение. Хотя ничего похожего на откровение мистера Скрайба раньше им и во сне не могло привидеться, но тут с первого же слова интуиция якобы побудила их тотчас же уверовать в чрезвычайное правдоподобие высказанной им догадки. В подтверждение ее обе сослались сначала на моего кровного предка, а затем и на мой камин: первый-де обладал великой тайной, а второй обладает не уступающими ей по величине габаритами, и вот эти-то неопровержимые факты нельзя, мол, истолковать иначе, как только признав существование тайника.
Тем временем я размышлял про себя: неужто не ясно, что моя доверчивость в данном случае самым выгодным образом содействует определенному замыслу со стороны противника? Но как добраться до тайника или же убедиться в наличии такового, не причинив камину серьезного ущерба, и спасти его тем самым от неминуемой гибели? Желание супруги избавиться от камина совсем не требовало особой проницательности — его можно было прочитать у нее на лице; не менее очевидным казалось и то, что мистер Скрайб, несмотря на напускное безразличие, отнюдь не возражал против того, чтобы в случае совершения намеченной операции положить себе в карман пятьсот долларов. Пока что я воздерживался утверждать, будто моя супруга вступила в сговор с мистером Скрайбом, проведя с ним ряд тайных совещаний. Однако стоило только принять во внимание ее застарелую вражду с камином и то упорство, с каким она порывается — не мытьем, так катаньем — добиться в конце концов своего, как стало совершенно ясно, что никаким предпринятым ею шагам удивляться не следует.
Итак, в одном решении я укрепился неколебимо: ни я, ни мой камин не уступим ни пяди.
Тщетными были все протесты. Наутро я вышел за ворота, где давненько уже приметил похожего на дьявола старого гусака, который за свое неудержимое влечение к свершению доблестных подвигов за пределами ограды был удостоен хозяином почетного знака отличия в виде внушительных размеров четырехзубого деревянного ошейника — ордена Гарроты.[41] Этого гусака я загнал в угол, нашел и выдернул из него самое что ни на есть жесткое перо, вернулся с ним домой — и, остро очинив кончик, начертал нижеследующее жесткое послание:
«Апреля 2-го, близ Камина
Мистеру Скрайбу
Сэр,
Выражая Вам нашу совместную живейшую признательность за предложенную Вами гипотезу, просим принять уверения в совершеннейшем к Вам почтении.
Остаемся преданными Вам неизменно —
Я и мой Камин».
Разумеется, за это послание нам пришлось поплатиться довольно сурово. Убедившись наконец, что письмо мистера Скрайба ни на йоту не поколебало моего решения, жена вознамерилась пронять меня иным способом: среди прочего упомянув, как бы невзначай, о том, что, насколько ей помнится, существует законодательный статус, согласно которому наличие тайников в частных домах подпадает под ту же статью уложения о наказаниях, что и незаконное хранение пороха. Однако и этот выпад не возымел ни малейшего действия.
Прошло еще несколько дней — и супруга моя переменила тактику.
Близилась полночь, и все в доме спали, кроме нас двоих. Мы же сидели друг против друга по обеим сторонам камина: жена, со спицами в руках, усердно вязала чулок; я, с трубкой во рту, праздно следил за извивающимися в воздухе струями табачного дыма.
Приближались первые осенние холода. Огонь в очаге никак не мог разгореться. Тяга была плохой из-за сгустившейся влажности; дрова, по недосмотру, оказались совсем сырые.
— Вглядись-ка в камин пристальней, — заговорила жена, — неужели ты сам не видишь, что внутри него непременно что-то да есть?
— Ты права, жена: внутри камина — сплошной дым, впрочем, так же, как и в письме мистера Скрайба.
— Дым, говоришь? Вот-вот, уж мне-то этот дым все глаза выел… Что ты, что твой камин, оба дымите нещадно — старые вы греховодники!
— Эх, жена, — молвил я укоризненно. — Мы с камином, верно, любим иногда тихонько подымить вместе, но мы не привыкли к тому, чтобы нас обзывали.