Я и мой оригинал
Шрифт:
Я медленно села обратно на стул, взяла подняла со стола вилку и продолжила есть, жуя автоматически, словно робот. А внутри меня в этот момент рушились стены.
На самом деле, Риган ошибся. Он недооценил Хасана, потому что тот не только нашел нас, но и явился лично. Но было уже поздно. Я влюбилась. Первый и последний раз в своей жизни. А потом убила того, кто стал мне дороже жизни.
Тот день застыл в моей памяти навсегда. Многие другие такие же ранящие события, случившиеся до него и после него, постепенно теряли свою остроту. Меркли и стирались краски, словно постепенно выцветала старая картинка, покрываясь пылью ушедшего времени, но тот день остался таким же ярким, таким же
Всё случилось из-за меня, это была моя ошибка… Я должна была сообразить раньше. И уйти прежде, чем произошло непоправимое.
То, что что-то не так, я поняла сразу, вот только идентифицировать это «что-то» не смогла. Мне было дурно, и эта дурнота усиливалась с каждым часом, несмотря на то, что я стойко убеждала себя в полнейшем благополучии, но нет. Самовнушение не работало, как не работали и таблетки от всего, чего только возможно, обнаруженные мною в аптечке и выпитые одна за другой.
— С вами всё хорошо? — поинтересовалась у меня домработница, которая приходила убираться каждый четверг.
— Да, — слабо ответила я, чувствуя, как подгибаются ноги. — Просто что-то голова кружится…
Послышались шаги и уже через несколько минут прохладная мягкая ладонь легла на мой лоб.
— Кажется, у вас жар, — сообщила женщина, чье имя я так и не запомнила. — Вам следует прилечь.
— Нет, нет, — засопротивлялась я, вцепившись в спинку стула чтобы устоять на ногах. — Мне надо собираться, сегодня вечером у нас планы.
— Возможно, стоит их отменить, — предположила женщина и, приобняв меня одной рукой за плечи, повела в сторону спальни. — Вы едва способны говорить.
— Нет, это невозможно, — выдохнула я, чувствуя, как меня неистово утягивает в сон. — Мне нельзя спать…
И это действительно было так. Через два часа я должна была прибыть на вечеринку в честь дня рождения жены конгрессмена и отвлекать её мужа, пока Риган будет разбираться с виновницей торжества. На неё поступил заказ и этот заказ надо было выполнить именно в этот день, а потому мне следовало не валяться в постели, а наводить красоту, чтобы супруг, известный в узких кругах как человек не отягощённые моральными принципами и обладающий весьма специфическими «спальными» предпочтениями, подливая шампанское в бокал не видел ничего, кроме моего декольте.
Но то ли вся та горсть таблеток, что я приняла не помогла, то ли я подцепила что-то действительно мощное, что смогло свалить даже суккуба, но едва ощутив под собой мягкость подушек и шелковистость простынь, я тут же отключилась.
Мне снился кошмар. Мне часто снились кошмары. Как правило, сюжет был одним и тем же, но этот кошмар отличался от привычных. Не было привычной тьмы, пустоты и одиночества, не было чужих рук на моей шее и моего прерывающегося дыхания. Был лишь наш дом, которым я уже привыкла называть «нашим», моя спальня, которую я сперва разрушила в приступе гнева, а после создала заново, так, как хотела сама в процессе подбора мебели размышляя о том, что у меня никогда не было дома. Не было места, которое я могла бы назвать своим домом. Чего-то, что было только моим — моим убежищем, моей крепостью, моим маленьким миром. И при этом, я всегда этого хотела. Раньше, я думала, что таким, как я, побродяжкам, дом ни к чему. А зачем? Дом нужен тогда, когда есть кого в нем поселить — мужа, детей, собаку. А у меня никого не было, меня никто никогда не ждал. И более того, я прекрасно понимала, что никогда и не будет. Даже если я куплю самое шикарное здание оно не будет домом, а лишь помещением, моим собственным склепом — холодным, пустым и безжизненным.
А потом
И я спускалась по лестнице этого дома, вяло размышляя о причинах внезапной головной боли, о смазанных очертаниях предметов и о том, что с таблетками явно все-таки переборщила, ведь иначе с чего бы мне видеть столь странный сон — ощущающийся очень реальным и в тоже время явно порожденный воспаленными глубинами моего мозга. Теми глубинами, где прятались тени из прошлого.
— Здравствуй, милая, — проговорил хорошо знакомый голос, появляясь из-за угла. Одна из тех самых теней.
— Дядя Миша, — слабо выдохнула я, хватаясь за больную голову. — Что вы…что вы здесь делаете?
— Я пришел к тебе, — просто сказал дядя Миша и улыбнулся как прежде — тепло и обнадеживающее. С такой улыбкой гордые отцы смотрят на своих подросших детей, веря, что у них все получится, что взрослая жизнь, в которую их отправляют родители, они встретят с силой, верой и достоинством. — Ты так выросла. И так изменилась.
— Дядя Миша, — всхлипнула я, бросаясь в теплые, такие знакомые и такие родные объятия. — Я думала…я думала вы погибли. Я думала, вас убили!…
Судорожный всхлип оборвал мои слова на полуслове, я уткнулась лицом в поношенный свитер крупной вязки, который был на нем в нашу последнюю ночь. В ночь, когда я сбежала. И пахло от него всё также — лекарствами, сигаретами и травяным чаем.
Он отодвинул от своей груди моё ставшее мокрым лицо и повернул к себе.
— Ты стала такой красивой, — прошептал он, рассматривая мои глаза, губы, лоб.
— Просто…выросла, — всхлипнула я.
— Ты всегда была особенной, — прошептал дядя Миша, а в уголках его глаз, окруженных мелкими морщинками, заблестели слезы. Одна слезинка не выдержала и скользнула вниз по впалой щеке. — Ты всегда была самым чистым и светлым созданием из всех, что я когда-либо видел.
— Нет, — покачала я головой, все еще находящейся в его руках. — Я не особенная. И не хорошая. Я стала плохой, дядя Миша. Я стала очень плохой. Я столько зла совершила…
Моя грудь задергалась в судорожных, едва сдерживаемых всхлипах.
— Успокойся, — прошептал дядя Миша прижимаясь своим лбом к моему. — Всё будет хорошо. Я с тобой. Я всегда буду с тобой.
— Никогда не обещай того, что не сможешь выполнить, — провозгласил другой голос, мужской и тоже знакомый, от которого я вздрогнула и попятилась бы, не удержи меня дядя Миша. Из полутьмы выступила фигура.
Я не знала его имени и никогда не видела его лица, но его голос я могла бы узнать даже на том свете. Он часто приходил в лабораторию, чтобы понаблюдать за экспериментами. Приходил, замирал у стены и просто…смотрел. Моя голова всегда была крепко закреплена в кресле ремнями, а потому все, что попадало в зону моего обзора — это его туфли. Всегда темно-коричневые, всегда идеально чистые, дорогие и качественные. Иногда он что-то произносил, немного, всего несколько слов, которых хватало, чтобы отдать указание относительно протокола проведения очередного исследования. Но для меня его голос всегда означал одно — боль, потому что когда он появлялся…все становилось хуже. Больше лекарств, больше мучений, больше экспериментов. Он был для меня олицетворением всего того, что происходило в лаборатории, всего, что со мной делали и что потом сделала с другими я.