«Я» и «МЫ». Взлеты и падения рыцаря искусства
Шрифт:
Пляж кончился. Берег стал обрывистым, и Вика, а вслед за ней и Робка, взобравшись наверх, пошли по краю обрыва.
Вскоре перед ними открылась небольшая бухточка, на ее берегу стоял заброшенный рыбацкий домик.
Возле него, наполовину погруженный в воду, остов рыбачьего баркаса.
Из трубы полуразрушенного домика, однако же, поднимался дым.
– Ну вот, мы и пришли, – сказала Вика и, вложив пальцы в рот, громко свистнула.
Робка, ничего не понимая, с удивлением взглянул на нее и ужаснулся внезапной перемене.
То
Со стороны домика послышался ответный свист, и на пороге показались Пат и Паташон – двое воров, известных всему городу.
Говорили, что они промышляют еще и контрабандой, но поймать их на этом не удавалось. Они несколько раз судились и отсиживали в тюрьме за крупные кражи.
Еще говорили, что Вика гуляла одно время с Патом.
Настоящие их имена были Пат – Судаков и Паташон – Карапетян.
Прозвища, данные им за то, что один был высоким, другой низеньким, коренастым, эти прозвища добрых кинокомиков совершенно не подходили к ним, ибо то были мрачные, грубые парни, злобные хулиганы, уголовники, нахватавшиеся тюремной науки.
Пат, впрочем, был бы красивым малым, если б не расплюснутый в лепешку во время драки нос и угрюмый взгляд исподлобья.
Карапетян-Паташон – приземистый могучей силы армянин – любил хвастать своей силой и способностью ходить на руках. Он сбрасывал пиджак и закатывал рукава шелковой рубахи, обнажая толстые руки со вздувшимися мышцами. Затем, неожиданно легким для такого мощного тела движением, взбрасывал ноги и становился на руки. При этом обнаруживались его ярко-лиловые носки. Паташон был франтом и неизменно носил лакированные полуботинки и лиловые носки.
Выпив, он мог довольно долго ходить так на руках, произнося по-армянски какие-то стихи и вызывая восторг дружков.
– Тот самый? – спросил Пат, когда Вика с Робкой подошли к домику. – Иди, комсомол, иди, не боись.
Пат с интересом разглядывал Робку.
– Так, так… вот мы, значит, какой. Говорят, ты сильно принципиальный пацан. Викиного папашу ты, говорят, заложил, верно? Верно говорю? Чего молчишь?
И Пат треснул Робку «под вздох».
Паташон подхватил его, не дав упасть, ударил своим кулаком-молотом в лицо и отпустил.
Робка лежал в траве. Кровь текла изо рта и из носа.
Он смотрел на Вику.
Она стояла, заложив руки за спину, и покачивалась, то поднимаясь на носки, то опускаясь на пятки.
Паташон между тем вынес из домика табуретку и почерневший от времени пустой дощатый ящик. Поставил. Вытащил из нагрудного кармана яркий – в горошек – шелковый платочек. Смахнул с табуретки и с ящика пыль.
Сказал:
– Плиз, леди, джентлемены, – раскрыл коробку «Посольских», и все трое закурили.
Пат уселся на табуретку и ткнул лежащего на земле Робку ногой:
– Знаешь, сопляк, что по нашему закону стукачу полагается? – Он вынул из кармана бритву, как-то по
Упираясь спиной в ствол дерева, Робка стал подниматься.
– На твое счастье, паразит, нам нужен в городе человек. Будешь оставаться как был, а что делать – мы тебе скажем. Усек? И помни – в случае чего, бритва тебя всюду достанет. Расфасуем, как куренка, – тулово отдельно, головка отдельно. Усваивай. А теперь повторяй за мной: «Я, вонючка и гад, отрекаюсь от своего задрипанного комсомола, будь он проклят, и принимаю воровской закон и на том буду жрать землю»… Ну, говори: «Я, вонючка и гад…»
Робка молчал. «Как быть? Как быть?… – лихорадочно думал он. – Убьют, конечно… надо сказать им все, что хотят, а потом рассчитаемся… сказать надо, конечно…»
– Ну, чего молчишь? – ударил его кулаком Паташон.
– Повторяй, – сказал Пат, – «я, вонючка и гад, отрекаюсь от задрипанного комсомола…»
«Говори, говори, – думал Робка, – говори что угодно…»
Паташон нагнулся, набрал горсть земли и поднес к кровоточащему Робкину рту. Засмеялся.
– Пожрешь у меня сейчас…
И начал заталкивать комья земли Робке в рот.
– Ну, последний раз, – рассердился Пат, – повторяй: «Отрекаюсь от своего сволочного лекесему»…
«Повторяй! – сказал себе Робка. – Повторяй, а потом видно будет…»
И он крикнул, отталкивая волосатую руку Паташона, выплевывая кровавую землю:
– Да здравствует комсомол! – и выхватил бритву у Пата. При этом лезвие полоснуло Пата по руке, и, вскрикнув, он прижал ее к груди.
К Робке бросился Паташон.
Но Робка, размахивая бритвой, шагнул ему навстречу, и Паташон остановился, попятился.
Впервые в жизни был Робка сейчас не смешон. Бритва взблескивала у него в руке. Кровь стекала по подбородку на грудь, на белую апашку.
Паташон кинулся в сторону, Робка за ним.
И вдруг невозмутимо сидевшая на ящике Вика вытянула ногу, подставив Робке подножку.
Он упал на землю плашмя, бритва отлетела далеко в сторону.
Через мгновение Паташон сидел уже на Робкиной спине и выкручивал ему назад руки.
Пат нагнулся, не торопясь поднял бритву и сказал:
– Ну что ж, дело ясное. Уговоров больше не будет. Переверни-ка его, Паташон, мы ему первым делом отрежем женилку…
– Уши, уши бы ему… – поворачивая Робку на спину, хрипел Паташон, – чересчур он хорошо слышит, кто чего играет, кто чего говорит…
– Ну, хватит, – сказала Вика, отбрасывая окурок, – попугали, и хватит с него.
– Не мешайся, – огрызнулся Пат.
– А я говорю, довольно. Отпусти.
Пат, не слушая ее, оттянул Робкино ухо.
Вика бросилась к Пату, но он успел полоснуть бритвой, и Робка закричал от боли.
Вика била Пата кулаками, била ногами, а он, отведя бритву за спину, свободной рукой отталкивал ее.