Я иду искать. История третья и четвертая

Верещагин Олег Николаевич

От всей этой картины веяло таким величием, таким постоянством и в то же время — непрестанным движением, что можно было только молчать. И прошло очень много времени, прежде чем Ротбирт спросил очарованно:

— Что это?

— Море, — сказал негромко подъехавший Брик.

* * *

В честь первой победы и выхода к морю кэйвинг решил устроить пир для всего зинда. Стада кэйвинга подверглись некоторому прореживанию, но Йохалла никогда не жалел своего для своих. На равнине у крепости кололи и жарили целиком быков и свиней, посланные в леса охотничьи и рыбачьи отряды доставили дичь, зверей и рыбу. У огромных костров хлопотали женщины, переругиваясь и пересмеиваясь с простолюдинами, ходившими тут же.

Под крышу забиваться никто не хотел. Для дружины наспех сколоченные грубые столы были поставлены в два ряда, а между ними разложили костры для освещения.

Пир начался незадолго до темноты. На столы разом потащили всё, не разбираясь. Ни перемен блюд, ни порядка их подачи тут не соблюдалось — точнее, о них просто не имели никакого представления.

За столы уселась дружина. Щитоносцы стояли за своими старшими в полной готовности подливать им в чаши и рога. Но и остальным людям всего хватало «от пуза» — кэйвинг не намерен был скупиться...

...Вадим подумал, что в его мире этот пир показался бы чудовищной попойкой. Столовыми приборами служили ножи, собственные пальцы и зубы. Плохо сбитые столы

расседались под тяжестью свиных, оленьих и бычьих туш, кабанов в чесночной подливе, медвежьих окороков, жареной с грибами ветчины, блюд с печёными яйцами и жареной птицей, горшков с похлёбкой из мяса, птицы, моркови, капусты и дикого лука, с крупяной кашей, политой топлёным маслом, с разварной репой... В сметане плавали здоровенные караси, исходила паром уха из щучьих голов, жирные жареные сомы лежали на блюдах со щавелем, свежим луком и чесноком... Молочные и ягодные кисели разносились в ведёрных бадейках. Медовые пряники и просто комья дикого мёда, добытого шустрыми мальчишками, соседствовали с горами грубого серого хлеба, большие куски которого использовались, как тарелки — а потом скармливались собакам, о шерсть которых ратэсты походя вытирали руки. Вдоль столов ходили меха с напитком, похожим на кумыс — хирром — и горьким ячменным пивом, охлаждённые в ручьях. Слезой обтекали головы свежего сыра, горки творога казались сугробами снега.

Всё это дружно уничтожалось под аккомпанемент тут же складывающихся стихов, самовосхвалений и славословий в адрес всех и каждого — от кэйвинга до последнего щитоносца. Но, если бы посторонний человек вслушался в речи, звучавшие за столами, он бы поразился тому, что они... правдивы. Удариться в преувеличения мог разве что мальчишка, но его тут же обрывали соседи постарше. Ложь даже в мелочах не пристала воину! И мальчишки, краснея, умолкали, клянясь про себя на будущее держать язык на привязи, раз уж они сидят за одним столом с воинами. А вот вышучивать друг друга не запрещалось, и ратэсты изощрялись в грубоватом остроумии, не щадя ни чинов, ни заслуг. Припоминали всё — даже события далёкого для многих детства выставлялись на всеобщее обозрение, и не засмеяться над собою вместе со всеми — значило прослыть скверным человеком... ведь только такой не способен признать свои недостатки! В ответ летели новые шутки, и лишь несколько угрюмцев не принимали участия в дружеской перебранке.

Досталось и нашим друзьям, сидевшим плечом к плечу. Вадим смеялся, но шутить не шутил, а вот Ротбирт весело огрызался, словно отбивал мечом удары нескольких противников сразу.

— А твой язык такой же острый, как и твой меч, — шепнул Вадим другу, когда тот, успешно отбив новую атаку, плюхнулся на место и подставил новенький рог под струю пива из меха в руках лэти. Вадим тоже пил из рога. Ротбирт уже хотел что-то ответить, но струя пива вдруг плеснула ему на куртку. Она была не кожаная, под доспехи, а из крашеной ткани, новая...

Мальчишка вскинулся, вспыхнув и замахнувшись. Но лэти растерянно смотрел в сторону — и стало ясно, что его толкнул сидевший подальше Эльрида. Облокотившись на стол, щитоносец Энгоста спокойно и зло улыбался, глядя на Ротбирта.

Ротбирт неспешно отряхнул то, что не успело впитаться — и негромко, дружелюбно спросил:

— Может, тебе не худо будет полежать, Эльрида?

Щитоносец Энгоста сощурился. Он понял это, как намёк на драку — и решил взять реванш за проигрыш Вадиму в схватке с его другом.

— Не ты ли меня уложишь?

— Да нет, мне думается, ты и сам упадёшь, если встанешь, — продолжил Ротбирт. Кругом притихли. Эльрида подозрительно спросил:

— Что ты хочешь сказать?

— Ну, если после пары рогов пива твои глаза не видят, куда лезут руки, то уж ноги тебя точно не удержат, — пожал плечами Ротбирт.

Хохот буквально раздавил Эльриду. Он побагровел, но повёл себя достойно — пересилил злость и рассмеялся вместе со всеми. Ротбирт сам налил себе пива и сел. И только Вадим видел, какие злые у него глаза. Зубы Ротбирта скрипнули о край рога, Вадим положил руку на локоть друга и шепнул:

— Самые большие глупости делаются в гневе.

Каменный локоть под его ладонью ожил.

— Даже боги от них не избавлены, — ответил Ротбирт и потянулся за мясом.

Кто-то провозгласил здравицу в честь кэйвинга. Дружина подхватила, лязгая металлом и вскидывая чаши и рога. Йохалла что-то сказал старшему сыну, Увальду, стоявшему за плечом отца — и ответил здравицей в честь дружины.

— Возьми, Вадомайр Славянин, ратэст кэйвинга Йохаллы, — услышал Вадим над своим плечом и повернулся. Незаметно подошедший под общий шум Увальд протягивал ему широкое золотое кольцо со знаком в виде косого креста. — Это знак — «нэд» — «близость». Кэйвинг дарит тебя кольцом дружбы за отвагу в первом бою и верность дружинному братству.

Лицо мальчишки было серьёзным. Вадим принял кольцо и, надев его на палец, поднялся на ноги. Наклонив голову, он несколькими словами поблагодарил кэйвинга — а, сев, обратил внимание, что кольца получают все, кто участвовал в дневном захвате крепости.

Веселье продолжалось вовсю. Правда, оно стало неожиданно менее шумным — многие слушали Эдэрика, певшего о богатыре Свайдакаре и Древних Днях. Казалось, что сэпу всё равно, слушают его или нет — он пел, прикрыв глаза, словно бы для себя. Может, так и было. Если поют не для славы, а для души, боги дарят такому певцу великое право — переноситься в то, о чём он поёт...

Но вот сэп встряхнулся, словно пёс, выходящий из воды — и вдруг запел другое:

— Я вижу, будет иное время. Иные люди придут На смену живущим ныне. Закон иной, иные речи. И именами уже иными Звать будут люди Землю и зверя, звёзды и воды. А наша сила лишь в песне будет... Лишь в песне, славе и добром слове. Да, может, в крови, что будет в жилах Тех, неизвестных потомков наших Кипеть бурливо, лишать покоя — Как тех, кто ныне живут на свете. И гром небесный, и воды в реках, И ветер быстрый, и мир незримый — Все силы света те, что родятся На смену ныне живущим людям, Служить заставят! И будут — боги... но будут — люди! Ошибок наших, нечестья злого, Вражды без смысла, Кровавых распрей не повторяют... Сила в руках их погасит солнца  И вновь

зажжёт их,  И в щебень горы стирать поможет. Отступит море, сады покроют жилище рыбы. И голод больше входить не будет Незваным гостем в дома людские! Но силы этой в чужие руки Тех, кто живёт лишь мечтой о крови, О страшной бойне, о пире копий — Не дай ни капли! Коль силу злобе служить заставят — Погаснет солнце и не зажжётся уже вовеки. И горы рухнут в себя бесследно. И на равнинах, костями полных, Не хлеб высокий взойдёт из почвы — Взойдут болезни, Астовидату! Не дети будут играть у дома — А только волки в ночи завоют Среди развалин на радость ночи,  В потеху злобе. Безумна сила, что без рассудка. Но много хуже, когда рассудок Холодной злобой по край наполнен, Как чаша — ядом в пиру бесчестном. Что зло измыслит, приросши силой?! Лишь зло — стократно! Гад болотный, опившись кровью, Стократ раздувшись, родит орла ли — Иль гада тоже? И зло затем же на свете дышит: Себя лишь множить, себя лишь сеять, Себя лишь холить — на горе людям, Богам на горе, на горе миру, на горе небу! Кто, злу предавшись, измыслит силу Ему прибавить — злом будет пожран, Навек исчезнет. Никто не скажет о нём по смерти: «Лежит достойный! Он жил отважно  И умер честно, Как надо мужу!» Живи для мира — и мир ответит Тебе тем добрым, что ты отдал. Отдай — получишь. Укрой в печали — тебя укроют. Корми голодных — отступит Голод и от тебя же. Будь честен с другом — и будет Честен весь свет с тобою. До лжи врагу ты не унижайся. И помни твёрдо, Что Червь Великий Себя глотает, терзает вечно —  И злые так же. Их дни — лишь мука Их годы — смерть лишь. Себя терзают, своею злобой И самым первым Себя зло губит! Кто зло карает — тот дорог людям. Злу не спускай ты! И помни — хуже зло сотворившего Злу попустивший! Зло простивший — убийца, Худший отцеубийцы! Час нашей смерти Богам написан За наши злые дела и мысли. Не для людей тот означен жребий. Жить будут люди! И в мире новом себе построят Такое время, какое богу Лишь сниться может. Но пусть запомнят навечно люди: Свой час крушенья ко всем приходит, Кто честь меняет на хитрость злую, Кто блеском злата счастлив больше, Чем блеском звёздным, кто силу Множит, глумясь над слабым, Кто слово ценит по весу ветра! Час последний тех не минует! Дни наши в мире исходят ныне. Дни ваши, люди — ещё в начале. Не совершите ошибок наших! Я, Вайу, Воин, так говорю вам! Никто не знает, какая участь  Нас ожидает на склоне жизни, Но знаю точно: живи достойно, В союзе с честью — и будешь Счастлив ты в мире этом!