Я иду искать... Книга первая. Воля павших

Верещагин Олег Николаевич

— Уже нет. — Олег приподнялся на локтях. — А тут не подают завтрак в постель?

— Обычно нет.

— Для вас разве только подать, князь-господин!

— А не в обиду ли вам будет есть ту же пищу, что и нам-то?

— Довольно зубоскалить, шутки грубые ему в оскорбление, неумойки дикие!

Олег засмеялся и, вздрагивая от холода, выскользнул из спальника:

— Ладно, ладно… Как погода за бортом?

— На открытую воду выходим, — торжественно сообщил Гоймир, вытеревший наконец свою физию. — Спокойно пока… Завтракать-то будешь, или как?..

…Было холодно. В налетавших порывах ветра кружились мелкие снежинки, вылезавшие из спальников ребята плескались ледяной водой из нескольких бадей и поспешно натягивали теплое, рассаживались,

кто где хотел с мисками в руках. У многих на груди Олег замечал татуировку — оскаленную рысь. У многих, но не у всех, из чего и заключил, что когда-то это был племенной знак, ныне превратившийся просто в дань моде или традицию.

— Здесь тоже не подают? — осведомился Олег, доставая новенькую миску, выданную перед отплытием.

Гоймир громко сообщил:

— Сколько нужно горожан, чтобы работать на мельнице? Один. Он держит жернов, а свет вокруг него вращается, вращается…

— Совсем не смешно, — обиделся Олег.

Несколько младших мальчишек быстро разнесли холодную кашу, вяленое мясо и хлеб — пока что свежий, не сухари. А еще — жбан с чем-то непонятным, мутно-белесым.

— Это что, березовый сок с мякотью? — поинтересовался Олег.

— Квас, — ответил Йерикка.

Небо почти цепляло мачту. Море, хоть и вовсе спокойное, было свинцово-серым, как небо. Жуя завтрак, Олег тихо мечтал о картошке и размышлял, как вышло, что никому из прежних землян не пришло в голову познакомить местных с таким полезным и неприхотливым продуктом. Хотя — Бранка говорила, что картошка тут вообще-то есть. Так где она? И как там сама Бранка?

Было холодно, противно и сыро. Причем — к некоторому облегчению Олега — не только ему. Все с тоской посматривали за борт, даже ветераны из экипажа, бодрые деды, похожие на военных-пенсионеров. Ну, позавтракали. Будем ждать обеда…

Гостимир, обосновавшийся у самого носа, при общем одобрительном молчании извлек из промасленного мешка небольшие гусли, игравшие в здешнем мире примерно ту же роль, что гитара — на Земле. Помимо гуслей тут употребляли редкостно пронзительные рожки (в основном — на войне, как понял Олег) и волынки. Сперва Олег, считавший волынку чисто шотландским инструментом, удивился, но потом вспомнил, что, кажется, в учебнике истории правда видел древнерусского музыканта с волынкой. Пока он все это обдумывал — Гостимир обратился к нему:

— Споешь что? Я подыграю.

— Я?! — искренне удивился Олег. — Да ну на фиг…

— Говорила сестра — знатно поешь, — настаивал Гостимир. — Что из неслыханного. Скучно же!

Одобрительные возгласы посыпались со всех сторон. Олег понял, что отбиться не удастся — народ жаждал зрелищ.

— Ладно, спою, спою! — отчаянно махнул он рукой. — Не понравится — за борт не бросайте, я вам еще пригожусь… Ну-ка, сыграй так…

Он тихо пропел, сбиваясь, без слов мелодию одной из песен Высоцкого. Гостимир согласно кивнул и умело подхватил — пальцы так и бегали по струнам на изогнутом лебединым крылом деревянном коробе. Олег улучил мгновение и включился:

Возвращаюся с работы, рашпиль ставлю у стены… Вдруг — в окно порхает кто-то из постели, от жены! Я, конечно, вопрошаю: «Кто такой?!» А она мне отвечает: «Дух святой!» Ох, я встречу того духа! Ох, отмечу его в ухо! Дух — он тоже духу рознь; Коль святой — так Машку брось…

…Может быть, не все в песне было понятно горским мальчишкам, но общий не слишком пристойный смысл они уловили и похохатывали, косясь друг на друга, в нужных местах. А Олег, видя успех, разошелся и хотел спеть еще «Про любовь в средние века», но потом вдруг — неожиданно для самого себя! — задумался на несколько секунд и показал Гостимиру совсем другую мелодию… А сам, помолчав немного, отставил подальше миску и…

Водой

наполненные горсти ко рту спешили поднести… Впрок пили воду черногорцы — и жили впрок. До тридцати. А умирать почетно было средь пуль и матовых клинков, И уносить с собой в могилу двух-трех врагов, двух-трех врагов!

…Он не очень-то смотрел по сторонам. Но тишина подсказала ему — выбрал правильную песню. Правильную.

Пока курок в ружье не стерся — стреляли с седел и с колен! И в плен не брали черногорца — он просто не сдавался в плен! А им прожить хотелось до ста — до жизни жадным! — век с лихвой, В краю, где гор и неба вдосталь, и моря — тоже с головой… Шесть сотен тысяч равных порций воды живой в одной горсти. Но проживали черногорцы свой долгий век — до тридцати.

Все смотрели на него. Все слушали. Притихнув, сидели неподвижно, забыв про еду. Слушали те, кому не то что тридцать — кому и двадцать могло уже никогда не исполниться. И Олег, с ужасом поняв это, поняв, что поет для смертников, почувствовал, как на миг сорвался голос — сжало горло.

Но все равно продолжал петь, глядя теперь уже не поверх голов, а в заблестевшие глаза мальчишек вокруг…

И жены их водой помянут. И прячут мальчиков в горах, Покуда мальчики не станут держать оружие в руках! Беззвучно надевали траур и заливали очаги. Воля павших И молча лили слезы в травы — чтоб не услышали враги. Чернели женщины от горя, как плодородная земля — А им вослед чернели горы, себя огнем испепеля! То было истинное мщенье — бессмысленно себя не жгут! — Людей и гор самосожженье, как несогласие, как бунт! И пять веков — как божьи кары, как месть от сына за отца! — Пылали горные пожары и черногорские сердца!.. Пари менялись, царедворцы — но смерть в бою всегда в чести. Не уважали черногорцы проживших больше тридцати! …Мне одного рожденья мало. Расти бы мне из двух корней! Жаль — Черногория не стала второю родиной моей!..

Он умолк. И, чтобы не молчать, чтобы хоть что-то сказать в наступившей тишине, сказал:

— Вот.

— Благо тебе, Вольг, — откликнулся Гоймир. — Благо тебе.

И отвернулся в море.

А Олег необычайно отчетливо вспомнил, когда он выучил эту песню. Весной 99-го, когда НАТО бомбило Югославию, вот когда. Отец смотрел новости, ругался сквозь зубы, а потом уходил к себе в комнату и ставил кассету. А на небе горели, взрывались дома и с гулом плыли над взлетными полосами бездушные и высокомерные «файтинг фалконы», «иглы», «торнадо», «хорнеты», «тандерболты»…

Как тот данванский фрегат, что придавил его, четырнадцатилетнего славянского мальчишку, на железнодорожной просеке. Придавил ужасом, мощью, беспомощным сознанием собственного ничтожества перед проплывающей в небе броневой тучей…

А еще вспомнилось тоже виденное по телевизору — люди, взявшись за руки, стоят на мостах и глядят в пересеченное пунктирами очередей завывающее небо. Женщины стоят, дети и старики.

Нельзя прятаться от опасности. И если уж совсем нет сил — одолеть врага, если не осталось даже надежды — так надо подняться в рост и, глядя ему прямо в глаза, сказать: «Стреляй, сволочь».