Я/Или ад
Шрифт:
“О, как я ловил тебя памятью, я ждал твои губы, мокрые, и глаза; я гладил тебя, как кошку, я расплющивался о твои груди, я пил тебя, я был выпит тобой; я больше ничего не знал, я был просто теплым зверем, который свертывается клубком под одеялом и ждет, чтобы его приласкали; я гулял ночью и что-то говорил себе; потому что я знал, что больше ничего плохого быть не может; я разделил с тобой мой мир, и я стал простым и физическим; я стал любить свое тело и твое тело; я молился нервам и не интересовался богами… Я сидел с тобой ночью в темной комнате, курил, и музыка играла; а рай меня не интересовал. Но это тоже настроение”.
— Пойдем покурим, — вяло предложил Мишка.
Я вышел из комнаты на террасу. Было тихо — спали все, ничего не желая знать. Мишка сидел, его лицо слегка улыбалось, он дал мне сигарету, но мы решили для начала съесть консервы.
Мы сидели друг против друга, и я ждал, когда он начнет чего-нибудь говорить. Но он молчал. Он выглядел очень важным и теребил сигарету. Я открывал консервы.
— Ну как сейчас поживает твоя философия? — прервал я молчание. — К каким взглядам ты сейчас пришел?
Мишка ухмыльнулся, словно я сказал глупость.
— Взгляды? Слова, слова…
— Да, слова, ну и что?
— У меня уже все сейчас установилось. И больше ничего не будет. Все ясно.
— Ну и что ж ясно?
— Что? Все… А что тебя интересует?
— Есть ли Бог, например?
— Что значит, “есть”? Есть, нет — это одно и то же. У материалистов — материя, у субъективных идеалистов — я, у объективных — Бог…
— А на самом деле?
— На каком самом деле?
— Да… Но куда же попадает человек после смерти?
— Как это куда? Смотря с какой точки зрения… С точки зрения материалистов — уничтожится, христиан — в рай… И так далее.
— А что же ты тогда понимаешь?
— Все. Видишь ли, не важно, есть Бог или нет — он все равно есть… Никуда не денешься. Это не вопрос — есть или нет. И все люди это знают. Человек не может жить, допустим, если его отец попадет под трамвай… Но просто человек не осознает этого. А если, например, ты вдруг начнешь что-то осмыслять, ты станешь путаться в словах, и получится характерно… Все эти вопросы очень характерны. “А что такое я?” “А что такое “что такое”?” “А что такое Бог?” “А как я могу его познать, если познаю его я, значит, Бог — вторичная рефлексия?” Все это — слова, слова… Я больше не могу говорить слов. Они абсолютно ничего не отражают… Вот и сейчас я, как идиот, говорю слова… Ну в общем, это тоже характерно. Помнишь, как у Николая Кузанского? Бог — это абсолютное единство. В нем сходятся и максимум и минимум, и абсолютный максимум и абсолютный минимум… Вселенная — его абсолютная конкретная возможность. И человек тоже. Он не существует вне возможности, но в то же время и существует… Ах — слова! Абсолютная возможность, абсолютная конкретность и связь между ними — это триединство… Понимаешь — одно не существует независимо от другого…
— А как же религия?
— Ну как… Это только один из фетишей, один взгляд на Бога… Ну ведь обычным людям не надо во все это врубаться…
— Но у тебя уже все установилось?
— Да. Я не знаю, конечно, всегда бывает что-нибудь дальше… Но дальше уже невозможно. Все.
— Ну и что ты теперь будешь делать со всем этим?
— Я? Ничего… Или все что угодно.
Мишка издал смешок.
— А мне вот страшно, — сказал я. — Когда этот хаос… Я такой слабый… Я хочу с ним бороться… И не могу. На
— А ты вбирай все это в себя.
— А, — кивнул я.
Мы замолчали. Мишка начал быстро есть консервы, потом закурил. Я тоже закурил и устало смотрел на него. Мне хотелось его искушать, искушать до последнего… У него установилось? А я? Что делаю я?
Я весь опутан словами с ног до головы.
Мы покурили и пошли спать.
— Я пошел искать приключений, — сказал Мишка. — Встречаемся в Симферополе…
— А я? — закричал я.
Но в постели моей лежала девушка и судорожно дышала. А друзья сидели у костра.
Потом я ехал еще весь день и полночи. Девушка осталась с друзьями, а я ехал бесконечно, меняя машины как перчатки.
И когда уже начались знойные крымские степи, из-за темного угла вынырнула табличка “Симферополь”.
Я слез с машины и с сильно бьющимся сердцем подошел туда.
— Спасибо! — крикнул я шоферу.
На табличке были пометки, что Мишка лежит здесь.
И он действительно лежал и спал, завернутый в брезент. Около него стояла початая бутылка портвейна.
— Эй! — закричал я.
Мишка еле поднял на меня свое хмурое заспанное полупьяное лицо. Рука его потянулась к бутылке. Мы выпили из горлышка, потом Мишка мрачно сказал:
— К черту!..
— Как твои дела? — спросил я.
— Плохо… О, как я хочу слушать “Битлз”!
— Пожалуйста, — пожал я плечами.
Я включил проигрыватель и поставил пластинку. “Битлз” запели свои песни, и голос их сиял, словно солнечный луч в этой ночи.
Темные деревья бесшумно стояли по краям дороги. “Битлз” пели о любви — простой и наивной, где нет совершенно ничего пошлого, никаких отрицательных ощущений… Звуки их были простыми, но они словно существовали объективно — нельзя было ни в одном такте спеть что-нибудь другое… “Битлз” пели, словно ничего не знали обо всех проблемах, они были абсолютно положительны… Как хрусталь, солнце или луна — вот так, именно вот так, а совсем не так, как мы все думали… Это был другой мир.
Я смотрел на Мишку и видел, что он плачет и в то же время смеется.
— Что с тобой? — спросил я.
— Идет все это к черту!.. — сказал он резко. — О… Я совсем забыл, что, оказывается, мне восемнадцать лет… и… Может быть всякая любовь… И все вроде даже и впереди.
“Ну, слава богу!” — несколько злорадно подумал я. Мишка вытащил из сумки книжку Николая Кузанского и сказал, чтобы я выбросил ее к черту.
— Ура!!! — закричал я. Сейчас нам не нужно было Бога. Мы снова будем жить. И Мишка откликнулся:
— Спокойной ночи.
Женщины и собаки очень похожи друг на друга. Но я — не Бог.
Простуженности и усталости нависли на мне ожерельями и веригами; гвозди бы делать… Железный человек — это я, в новой своей ипостаси… У меня маленькие, выдуманные трудности.
Вы их все знаете? Прекрасно. А я шел по каменистым, полянно-горным, растительно-влажным дорожкам того самого Крыма и чувствовал себя потерянным поколением. Это доставляло мне удовольствие: видеть себя с разных сторон — мое очередное тело, мою душу и мои сигареты, которые мирно покоились где-то там.