Я ищу детство
Шрифт:
— А про братьев моих забыл?
— А пойдут они с нами?
— Пойдут, — уверенно сказал Крысин и твёрдо повторил: — Обязательно пойдут.
— И как же ты хочешь царёву эту контору заделать? — устало вздохнув, спросил «Суворов».
— Пока не знаю, — тоже вздохнул Колька. — Думать надо…
Приблизительно в эти же дни, когда у Николая Крысина возник его роковой замысел, муж сестры его жены, старший лейтенант милиции Леонид Евдокимович Частухин, тщательно обдумав все «за» и «против», тоже решился наконец на серьёзный
Леонид Евдокимович пришёл к убеждению, что оперативные интересы в борьбе со спекуляцией и наживой на Преображенском толкучем рынке требуют пресечь вредную деятельность Крысина на барахолке. Было неясно, кто же является хозяином Преображенки: Буфет или старший лейтенант милиции Частухин? Леонид Евдокимович рисковал попасть в смешное положение перед коллегами по отделению, а также перед сотрудниками всего райотдела милиции, не говоря уже об оперативниках из городского уголовного розыска, которые непрерывно обитали в его квартире на первом этаже одного из новых домов напротив главного входа на Преображенский рынок и постоянно рассыпались в комплиментах и любезностях как по поводу оперативной смекалки самого хозяина дома, так и в адрес его очаровательной, гостеприимной и любезной жены, уважаемой Зинаиды Константиновны.
Зина. Мысли о жене были последним препятствием в размышлениях Леонида Евдокимовича о его будущих отношениях с Николаем Крысиным. Вся Преображенка знала, что до войны Зина Сигалаева была по уши влюблена в Кольку-модельера, что она и за него-то, тогда ещё Лёньку Пожарника, вышла замуж от обиды, когда Колька женился на её старшей сестре Тоне. И если сейчас он, Леонид Частухин, примет против Крысина какие-то резкие меры, то все, конечно, подумают о том, что он просто сводит с Колькой личные счёты. Долго, очень долго ломал старший лейтенант голову над этой проблемой — так долго, что Николай почувствовал себя на барахолке совершенно безнаказанным из-за родства с участковым и вместе с братьями и «Суворовым» уже в открытую обирал барыг и спекулянтов.
Но в конце концов Леонид Евдокимович переступил и через это, личное препятствие. Пусть думают что угодно. Служба есть служба.
…Они встретились около входа на рынок. Колька был одет в «рабочий» костюм — потрёпанные брюки заправлены в «прохоря» (сапоги с отворотами), потёртый пиджачок небрежно наброшен на плечи, кепочка-малокозырка. Лицо у Николая Фомича почему-то было задумчивое и грустное.
— Здорово, свояк, — сказал Частухин, останавливаясь рядом.
— Свояк? — переспросил Крысин. — Когда-то ты мне свояком быть отказался.
— Тогда отказался, — очень серьёзно сказал Леонид Евдокимович, — а сейчас не отказываюсь. Времена меняются.
— В родственники, значит, набиваешься? — усмехнулся Колька. — Что же случилось?
— Ничего не случилось, — пожал плечами Частухин. — А в родственники я к тебе не набиваюсь, я себя твоим родственником всё время считаю. Или ты не ощущаешь этого?
— С каких же дел я должен это ощущать? —
— Могу рассказать. Не был бы ты мне родственником, я бы уж давно тебя вместе с братьями твоими и «Суворовым» оформил.
— За что?
— За вымогательство. Помнишь такую статью или забыл уже?
— Как не помнить…
— Материала на вас всех вот так хватает, — провёл участковый ладонью по горлу.
— Вымогательство — статья сложная, — улыбнулся Колька, — долго доказывать надо.
— Ничего, докажем. Свидетели найдутся.
— Доказывай, родственник, — мрачно посмотрел Николай на Частухина. — Только про родство своё больше не напоминай. Оно ведь по бабьей линии не считается, сам так говорил когда-то.
— Ты мне тоже многое говорил когда-то. Помогать обещал.
— А разве я не помогаю? — дурашливо наклонил голову Крысин. — Разве я свого обещания не выполнил? Жену и мать с рынка прогнал.
— Их прогнал, а сам пришёл. Мне от этого легче, да?
— А жить-то надо… У тебя вон погоны на плечах, а у меня двух пальцев на руке не хватает…
— Не о том говоришь, Николай.
— Говорю, как умею…
— Я тебе Зинку простил? Простил…
— Не за что было прощать.
— Мы с тобой до войны друг у друга на свадьбах гуляли…
— Много чего хорошего до войны было… Эх, Лёня, Лёня, если б не война…
— Неужели ты для того воевал, чтобы с грязных барыг рубли рваные собирать?
— Чего ты от меня хочешь?
— Уймись, Николай. Устрой братьев на работу…
— А «Суворов»?
— А этот хомут рябой в больницу у меня ляжет!
— Во-во, я так и говорил…
— Ему лечиться надо! Сам не хочет, по принудиловке заставим…
— А может быть, он не хочет лечиться! — яростно, с трудом сдерживаясь, заговорил Колька Крысин. — Может, он не хочет по милицейским правилам жить! Может, он по-своему хочет жить!..
Частухин нахмурился.
— Ладно, будем считать, что вступление окончено, — мрачно сказал старший лейтенант, — ничего ты не понял…
— Всё я понял!
— У меня к тебе серьёзный разговор, Николай. В последний раз официально предупреждаю тебя, что если…
— Поздно, — дрогнувшим голосом вдруг сказал Колька, и глаза его неожиданно затуманились слезой.
— Что поздно? — переспросил Частухин.
— Поздно нам с тобой серьёзно разговаривать, — устало вздохнул Крысин.
— Почему это поздно?
— А вот так — поздно, и всё. Ничего уже не изменишь…
— Ты чего там бормочешь? — строго посмотрел на Николая Частухин. — Ты что задумал?
— Ничего я не задумывал, — тряхнул головой Колька и снова заулыбался. — Нам, убогим, задумывать не положено, нам о куске хлеба печалиться надо…
— Я тебя предупредил…
— Слышал. Спасибо. Будь здоров, участковый!
— Смотри, Николай, пожалеешь…
— Может, и пожалею. А может, и нет…
На всякий случай, никому ничего ещё не говоря, Частухин установил наблюдение за «вшивым двором». Но Колька Крысин неожиданно исчез. Несколько дней он не ночевал дома.