Я ищу детство
Шрифт:
Яростное это желание так необузданно полыхнуло во мне, так стегануло меня по ногам, что мне захотелось немедленно убежать с кладбища.
Но уходить было нельзя.
Я последний раз посмотрел на майора Белоконя. У него было лицо человека, отдавшего жизни все свои силы до конца, расплатившегося с жизнью до последней копейки за подаренную ему возможность ощущать себя живым. Ничего похожего на нашего майора Белоконя, ещё два месяца назад учившего нас бросать гранаты, ходить строем, ползать по-пластунски, не было в этом восковом человеке.
Он очень был похож на Николая
Гроб закрыли.
Опустили.
Застучали комья земли по крышке.
И взвод красноармейцев из районного военного комиссариата, стоявший в стороне от могилы, вскинув винтовки с красно-чёрными бантами, дал по команде военкома района прощальный залп — последний земной воинский залп для майора Белоконя.
…Я вернулся домой поздно — уже в темноте пешком шёл из Лефортова до самой Преображенки. Около нашего подъезда на лавочке сидела какая-то незнакомая взрослая девушка. Что остановило меня около неё — не знаю. Это была совершенно незнакомая мне девушка, я никогда не видел её.
Но я почему-то сел около неё на лавочку.
— Я был на кладбище, — вдруг сказал я, не зная, кому я это говорю и слышит ли кто-нибудь меня, ничего не соображая, ничего не видя перед собой, не слыша себя.
— Я знаю, — неожиданно ответила сидевшая рядом со мной совершенно незнакомая мне взрослая девушка.
Я вздрогнул. Голос шёл из прошлого, из довоенного детства, когда ничего ещё не было — ни эвакуации, ни цирка, ни цыган, ни махорки, ни мордастого старика Филимонова с его кнутом, ни Мыша с акушерским мылом, ни смерти майора Белоконя.
Голос шёл из розовой страны довоенного детства.
Я повернулся: рядом со мной сидела Алёна Сигалаева.
— Алёна, — жалобно сказал я и повторил: — Алёна… Когда же ты приехала?
— Сегодня, — тихо сказала Алёна.
Как вовремя она приехала, в какой нужный для меня день! Судьба, только судьба, тайно наблюдающая за людьми из своего загадочного далека, могла соединить в один день похороны майора Белоконя и возвращение в Москву Алёны Сигалаевой.
— Здравствуй, — тихо сказал я.
— Здравствуй, — ещё тише сказала Алёна, словно боялась спугнуть первую секунду нашей встречи.
Она осторожно взяла мою руку и погладила её. Я закрыл глаза. И безудержный ливень долго сдерживаемых слёз очищающим потоком хлынул из моих глаз, омывая спасительной влагой слабости перекрученную непосильным, жарким напряжением мою малолетнюю душу.
Я плакал, не двигаясь, беззвучно. Слёзы быстро лились у меня, торопясь освободить моё детское сердце от горя и бед взрослого мира.
И когда они, недолгие, пролились до конца, я вдруг почувствовал, что всё плохое в моей жизни — позади.
Мне неожиданно показалось, что война уже кончилась — мы победили! Мир, добрый и тёплый человеческий мир не может быть больше разорванным, жизнь людей не должна, не имеет права так долго быть плохой и горькой.
Всё снова изменилось во мне и вокруг, всё заново восстанавливалось, смыкалось, становилось единым, естественным.
Страна моего детства возвращалась ко мне.
ПЯТНАДЦАТАЯ
Страна нашего детства.
Далёкими, неповторимыми огоньками она всё дальше и дальше уходит от нас, а мы всё чаще и чаще приближаемся к ней.
Весной сорок четвёртого, через год после возвращения в Москву, я первый раз вышел на улицу со своим велосипедом, который папа подарил мне за два дня до начала войны и на котором я успел прокатиться до войны только один раз — утром, в воскресенье, двадцать второго июня сорок первого года.
В воскресенье, двадцать второго июня, в половине двенадцатого утра я, одиннадцатилетний мальчишка, первый раз в своей жизни сел во дворе нашего дома на двухколёсный велосипед и, еле доставая ногами педали, объехал несколько раз вокруг Преображенского монастыря.
А через час, в половине первого, после выступления по радио Молотова, я поставил велосипед в нашей комнате за диван и не притрагивался к нему целых три года.
Два года меня не было в Москве, а когда мы вернулись, я целый год не подходил к велосипеду — было не до него. Жизнь, туго перехваченная ремнями и бинтами войны, не давала, наверное, ещё морального права появляться на улице на велосипеде просто так, без видимой для этого необходимости. Да и просто не хватало времени. Карточки, магазины, очереди, печка-буржуйка, дрова, школа, уроки, которые трудно давались после двух пропущенных лет, — всё это заполняло день до отказа. А вечером надо было лезть на крышу смотреть салют — победы шли одна за другой.
Но к весне сорок четвёртого заметно полегчало. Война, умываясь потом и кровью, неудержимо катилась на запад. И жизнь в тылу начала поднимать голову — повеселели магазины, заработало отопление, печку убрали в чулан, учиться стало привычнее. Жизнь брала своё, срастались перерубленные корни, время затягивало раны памяти. Мне шёл четырнадцатый год, отроческий мой организм, придавленный первыми годами военного лихолетья, распрямился, требовал напряжения, нагрузок, движений.
И вот весной сорок четвёртого года я достал из-за дивана велосипед и выкатил его на улицу. Сделав несколько кругов вокруг Преображенского монастыря, я, словно продолжая прерванное войной три года назад утро двадцать второго июня, выехал на Преображенскую площадь и покатил вниз к Яузе и Стромынке и дальше к Сокольникам, будто хотел повторить тот потешный поход, которым шли мы когда-то по этим же местам вместе с майором Белоконём.
А в Сокольниках меня ждала Алёна Сигалаева.
Возле центрального входа, который так яростно штурмовало наше «потешное войско», я посадил Алёну на раму своего велосипеда, и мы поехали вдоль ограды Сокольнического парка по Богородскому шоссе.
Пушистые волосы Алёны были всего в нескольких сантиметрах от моего лица. Они пахли весной, свежестью, солнцем, деревья вокруг нас были окутаны светло-зелёной дымкой юной листвы, ранние травы источали ароматы молодой, только что вышедшей из-под снега земли, и мне казалось, что все опушённые весной Сокольники похожи на золотистые волосы Алёны Сигалаевой, мягкой и нежной волной обвивавшие моё лицо.