Я ищу детство

Осипов Валерий Дмитриевич

— Он мяса не ест, — сказала Тоня.

— Вегетарианец, значит?! — захохотал Колька.

— Ты не смейся, — сказала Тоня. — Он если у кого два раза картошку или яблоко возьмёт, так этот человек за ним как за каменной стеной. Смело может торговать, ничего не бояться. «Суворов» у кого берёт, тех в обиду не даёт.

— Так-так, — прищурился Колька, — интересно, очень интересно.

Через пару дней Николай Фомич знал о «Суворове» всё. Свой уникальный промысел «Суворов» извлёк из насущной житейской необходимости —

ему действительно нельзя было есть мяса. Сначала «Суворов» ходил каждый день в овощные ряды как обыкновенный покупатель — подолгу и подешевле выбирал продукты. Но потом, присмотревшись, он постепенно уяснил для себя некоторые закономерности рыночной жизни. Здесь, как выяснилось, «правила» не только копейка. В обстановке войны существовали на базаре и другие законы, не всегда заметные для невнимательного наблюдателя, но зато хорошо видные заинтересованному взгляду.

Одна из первых этих закономерностей состояла в том, что многие колхозники и жители московских пригородов как бы стеснялись торговать на базаре во время войны. Просить высокую цену у своего же русского человека, в то время как на фронте льются реки русской крови и каждый день умирают тысячи русских людей, когда вся страна (старики, женщины, дети) в тылу надрывается в непосильном труде, — просить высокую цену в таких обстоятельствах многие приезжавшие торговать на базар считали как бы делом не то чтобы совсем уж неудобным, а каким-то неловким, несовестливым.

Но рынок есть рынок. Он не признавал ни морали, ни нравственности. Рынок диктовал свои законы, рынок требовал прибыли. Не продашь свой товар — не вернёшь вложенные в него деньги. А не получишь назад свои деньги — не купишь того, что тебе самому необходимо в хозяйстве. Как говорится, товар — деньги — товар. Спорить с этим, хребтом понятым и мозолями оплаченным, правилом не приходилось. Особенно во время войны, когда нужных в крестьянском и пригородном хозяйстве товаров была полная недостача кругом. В конце-то концов, не для убытка себе самому привозит человек свой товар на базар для продажи.

И возникло душевное неудобство, противоречие. С одной стороны, требовалось подчиняться законам рынка, а с другой стороны, эти законы теребили совесть, рождали внутренний упрёк самому себе, вносили разлад.

Конечно, соображения такого порядка отягощали не подавляющее большинство стоящих за базарными прилавками в белых фартуках людей. Но они, эти соображения, возникали у многих, и особенно у женщин. «Суворов», обнаружив это противоречие у продавцов овощных рядов, сразу же использовал его в своих интересах. Постепенно он вошёл во вкус и у наиболее постоянных продавцов начал брать необходимое в долг. И ему давали.

…Обо всех этих перипетиях и обстоятельствах своей жизни «Суворов» и рассказал Николаю Фомичу Крысину, который, выбрав момент, как бы случайно познакомился с ним и пригласил выпить по стакану красного вина в коммерческом буфете ресторана «Звёздочка».

— Хорошо устроился, — подвёл итог Колька рассказу «Суворова», —

ничего не скажешь.

— Жить-то надо! — грубым своим голосом сказал «Суворов». — Ну-ка, возьми ещё по стакану.

Колька кивнул буфетчику:

— Повтори, Силыч.

Чокнулись, выпили.

Колька вплотную придвинулся к «Суворову».

— Глянь в окно…

— Ну, глянул, — обернулся к окну «Суворов».

— Чего там видишь?

— Плешка Преображенская, народ…

— А народ что делает?

— Известно что — барахлом торгуют.

— Сколько ты барыг здесь, на Преображенке, знаешь, — спросил Крысин, — которые каждый день не меньше одной косой чистыми на руки имеют от своих дел?

— Надо подумать…

— Думай.

— Человек десять, пятнадцать.

— Так вот, надо так сделать, — твёрдо сказал Крысин, — чтобы они треть своего барыша сюда к нам в буфет приносили. Тебе и мне.

— А за что же они нам понесут?

— А за что тебя в овощном ряду морковкой бесплатно кормят?

— Понял, — усмехнулся «Суворов». — Только барыги — это тебе не колхозники. У них свои люди есть.

— И у нас свои люди есть. Старшего лейтенанта милиции Частухина знаешь?

— Кто ж его не знает!

— Так это свояк мой. На родных сёстрах мы с ним женаты.

— Ну-у? — удивился «Суворов».

— Вот тебе и «ну».

— А дальше что?

— А то. Я рядом с ним как-нибудь по барахолке мимо всех барыг пройдусь пару раз, чтоб запомнили. А потом рядом с тобой мимо этих же барыг пройдусь. А потом мы их под локоток возьмём, отведём в сторону и шепнём в розовое, а может и в мохнатое ухо: завтра утром в буфет, в «Звёздочку», принесёшь триста рублей. Вот об это самое место.

И Колька постучал ладонью о стойку буфета.

— Не принесут, — усомнился «Суворов».

— Все, конечно, не принесут, — согласился Колька. — А один какой-нибудь принесёт. И может быть, не сразу. Но мы его ещё раз в буфет пригласим. Сперва сами угостим. А потом вот это покажем. — Крысин оглянулся — в буфете никого не было — и слегка потащил из кармана парабеллум.

— «Пушка»? — нахмурился «Суворов».

— Она самая, — улыбнулся Колька.

— Я на «мокрое» не пойду, — сказал «Суворов». — С моими кишками в тюряге не проживёшь.

— Да ты не дрожи раньше времени, орёл помидорный! — поморщился Крысин. — Кто тебя на «мокрое» посылает?

Он как-то сразу интуитивно понял, что с этой минуты «Суворов», дав слабину, полностью будет находиться в его, крысинских, руках, что теперь (если союз их состоится) «Суворов», чтобы не вспоминать эту минуту своей слабости, будет беспрекословно подчиняться, и поэтому безо всякой опаски оскорбил его, назвав помидорным орлом, стараясь сразу же, с первых шагов сломать его волю и подчинить её себе.

Но «Суворов» оказался крепким пареньком.

— Ты насчёт орлов полегче, — предупредил он. — А то возьму клешнёй тебя за душу и темечком в нюх поцелую. И будешь здесь лежать, отдыхать. А я к своим помидорам пойду.