Я - истребитель
Шрифт:
Вскоре я вошел в облака , надеясь , что они не слишком низко прижимаются к земле. Но вот снижаюсь, высота все падает, а облака не становятся реже. Я стал опасаться катастрофы: ведь внизу лежали горы... Только по чистой случайности вынырнул из облаков между двух гор, и перед глазами открылось ущелье. Из того ущелья вытекала быстрая, но мелководная речка, скорее даже горный ручей. На выходе из ущелья этот ручей расширялся, перекатывался через камни. И когда уже ни высоты, ни времени для раздумий не оставалось, я развернул самолет носом в ущелье и решил сажать его прямо на камни, вокруг которых пенилась вода. Последнее, что я сделал перед посадкой,- покрепче уперся
...При ударе я потерял сознание. Очнувшись, не почувствовал боли, но левая рука стала мягкой и податливой, как резиновый жгут. Тогда, управляясь одной рукой, я вылез из кабины. Самолет в общем был цел, только нижняя часть фюзеляжа помята да снесено шасси. Потом я посмотрел на свою левую руку, еще не понимая, что с ней, и сильным рывком попытался вправить ее, как это делают при вывихах. От этой операции чуть вторично не потерял сознание. Впоследствии врачи объяснили мне, что этим рывком я спас руку: она была переломлена в двух местах и я поставил ее в то единственное положение, при котором переломы впоследствии срослись так, что рука не утрачивала подвижности. При мне были карта, компас, несколько плиток шоколада, перевязочный пакет и два пистолета, заряженные полным комплектом патронов. Самолет прочно сидел на камнях, Я постоял возле него, подумал о своих дальнейших действиях минуту-другую и двинулся в путь.
Как я и предполагал, местом приземления был какой-то приток реки Ханьшуй. Позже выяснилось, что был я на границе двух провинций, где-то в районе городов Шяньсань - Шаннань. Место возле ущелья оказалось совершенно безлюдным. Я брел несколько часов, но прошел километра два, не больше. Чувствовал, что быстро теряю силы, что самому мне не выбраться, значит, надо ждать,
А меня действительно искали. Раза два на большой высоте проходил самолет, кружил над горами, но бесполезно. Когда наступила ночь, я был все на том же берегу горной речки.
Начало знобить. Выбрав невысокое сухое дереве, почти без листьев, я взобрался на его развилку, уселся по-кавалерийски, свесив ноги, а чтобы не упасть, привязал себя к стволу.
Очнулся на рассвете от какой-то грызни и рычания. Под деревом, на котором я сидел, скулили шакалы. Еще несколько шакалов - тощих, с горящими глазами переходили речку. Их набралось не меньше десятка. Некоторые пытались подпрыгивать и щелкали зубами у самых моих ног - развилка была невысоко. Тогда я вытащил пистолет и в упор выстрелил в ближайшего. Он завизжал, закрутился на месте. Сородичи шакала прикончили его в мгновение ока, но уходить, кажется, не собирались. Задрав морды и облизываясь, они снова обступили дерево. Тогда я пристрелил еще одного. Насытившись, шакалы лениво побрели к реке, напились, перешли на другой берег и скрылись в горах...
Меня нашли только на третьи сутки китайские полицейские. На носилках доставили в какой-то небольшой город - не то в полицейскую комендатуру, не то в воинскую. Я терял остаток сил. Рука распухла, стала тяжелой, неповоротливой. На следующий день приехала машина, и наши товарищи доставили меня в Ланьчжоу.
В Ланьчжоу ожидал дальний бомбардировщик ДБ-Зф. Вокруг него с фотокамерами крутились иностранцы - так же, как вокруг И-96 в Ханькоу. Но тут уж наши летчики сами приняли меры по охране самолета. Здесь, в Ланьчжоу, я узнал от товарищей, что, когда я пропал, нарком приказал прочесать весь перегон и найти меня.
А И-96 вскоре погрузили на машину и все же доставили по назначению. Причина аварии была установлена быстро: в Санъяне во время заправки
Спустя несколько дней, слегка оправившись, в гражданской летней рубашке с короткими рукавами, в широченных полотняных брюках и с загипсованной рукой на перевязи я предстал перед Наркомом обороны для подробного устного доклада. Нарком пригласил специалистов, и мой доклад превратился в длительную профессиональную беседу. Я рассказывал обо всем, чему был свидетелем за прошедшие месяцы. Иногда отвечал на вопросы неожиданные и не связанные впрямую с авиацией и боями. Не могу судить, насколько точно удавалось мне ответить на тот или иной вопрос, особенно когда речь заходила о положении внутри Китая, но, очевидно, рассказ о нашей боевой работе давал какую-то нужную информацию. Во всяком случае, как мне показалось, нарком остался удовлетворен моим докладом. Отпуская меня, пожал руку и сказал:
– Благодарю за службу, товарищ полковник! Я ответил как положено и, повернувшись по-военному, насколько это можно было в моем положении, быстро вышел из кабинета.
В приемной порученец наркома комкор Хмельницкий сообщил, что мне предоставлен месяц на поправку и затем двухмесячный отпуск. Все еще находясь под впечатлением разговора в кабинете наркома, я непроизвольно заметил:
– Я, товарищ комкор, старший лейтенант. А нарком и вы говорите: "товарищ полковник". Нарком, вероятно, ошибся?
– Нарком, - улыбнулся комкор Хмельницкий,- не ошибается...
Оставив за спиной здание наркомата, я медленно брел по московским улицам, сворачивая с одной на другую, не замечая названий. Месяц на лечении и два месяца отпуска. Так много свободного времени. И куда бы ни шел - всюду дома...
В трудные дни
Накануне
В ночь на 22 июня 1941 года я был в штабе дивизии. Какое-то внутреннее беспокойство погнало меня в первом часу ночи на аэродром. Авиагородок находился чуть в стороне от него, и все последние дни недели я держал "пикап" под окнами своего дома: в любой момент мог сесть за руль- и через несколько минут в штабе.
Тихо было той ночью. В штабе дежурил офицер оперативного отдела капитан Бродинов. В последние дни было много звонков, они свидетельствовали о том напряжении, которое испытывали и в штабе авиации округа, и в соседних дивизиях, поэтому я ввел дополнительное круглосуточное дежурство. На Михаила Бродинова можно было положиться - он не отлучался с КП дивизии, и, выслушав его доклад, я отправился обратно, в авиагородок. До рассвета оставалось часа два-два с половиной.
Мне казалось, что в эту ночь, как и в предыдущую, уже ничего не произойдет. Главное, думал я, пережить пик ночи. Это как при болезни: если дотянул до рассвета - значит, ничего не случится...
Много лет спустя, после войны, на одном из приемов по случаю дня Воздушного Флота ко мне подошел генерал-полковник авиации с Золотой Звездой Героя и задал несколько неожиданный вопрос. Я знал, что генерал-полковник (ныне маршал авиации) А. П. Силантьев занимает должность начальника Главного штаба ВВС, но не помнил, чтобы мы когда-либо встречались в прошлом. Может быть, поэтому его вопрос прозвучал для меня неожиданно.
– Товарищ генерал, - сказал Силантьев, - скажите, пожалуйста, откуда вы знали, что в воскресенье 22 июня начнется война?.. В ту пору я действительно не сомневался, что война начнется со дня на день. Но, конечно, не знал, что первым днем войны станет именно 22 июня. И потому прежде, чем ответить, спросил Силантьева, почему он решил, что я знал день начала войны.