Я из огненной деревни…
Шрифт:
В Борках Малоритских, кроме Марии Лихван, уцелело еще три женщины, которых каратели перед тем гнали от села до самого кладбища, где убивали людей. От общих рвов-могил их отделяло полсотни метров. Эти женщины припоминают события и дополняют их новыми подробностями.
Мария Кондратовна Хамук, в то время — бездетная женщина, солдатка. Муж ее попал в немецкий плен из польского войска в сентябре 1939 года и находился в ту пору, когда оккупанты уничтожали Борки, в Германии.
«…Нас
— Вставайте, детки, это смерть наша… А как могла она знать, никто не знает.
Нас захватили десятеро. Мой свекор взял хлеба, а немец взял тот хлеб вырвал и на полатки, и мы уже видим: что-то будет…
Гнали нас в село на собрание, посадили в огороде сидимо мы, сидимо, потом приходят немцы, вызывают от восемнадцати лет до сорока пяти. И вызвали, поставили по четыре человека и говорят: „Уже будут в Германию брать…“ Потом мы глядим: идет машина, берет, собирает заступы, выносят из хат. Говорят, что уже будут убивать, расстреливать — вот так там всякого, кто депутатом, кто такой, а кто такой… А кто ж надеялся, что всех людей будут расстреливать? Никто не думал…
Мы ждем, ждем. Говорим: „Вот придут“.
А мы все в огороде сидим, нас много, людей. Уже ждем — и дождались.
И давай. Уже немцы тут, идут, и кто не мог — возили, а кто мог идти, по тридцать человек гоняли туды на кладбище.
А то уже дошла очередь, а я все оставалась сзади, оставалась-таки сзади. Уже осталось совсем мало людей. Уже думаем: „Что будет, то будет, идем уже вперед“. Не можем терпеть, уже нервы не выдерживают. Мы пошли. Нас человек тридцать гнал до кладбища. Пригнал — лежала одежа вся скинутая. Так мы думали, — дождь такой сильный, сильный шел, так мы думали, что люди убитые лежат такой кучей. Мы доходим туды, а то — одежа, народ весь раздетый был, в ямку голых гнали убивать.
Тогда нас положили ничком, около той одежи. И опять говорит по-польски:
— Вставайте, кто имеет паспорт — отдайте!
А тогда у нас, при немцах, прикладывали пальцы к паспорту.
Мы, кто подал тот паспорт, кто не подал, кто дома забыл взять того паспорта. Кто ж там тогда помнил…
И потом говорят по-польски:
— Скидайте одежу с себя.
Я просилася, чтоб мне хоть погибнуть в одеже.
И потом я стала снова проситься. Думаю, у меня родни нема тут, в Борках, — одна родня тут, что я вышла замуж, а другая родня, отец и мать, в другой деревне были, в Борисовке. Ту тоже всю выстреляли деревню… Как стала я проситься! Говорю, что у меня чоловик в Германии.
А он говорит:
— А письма е?
Говорю:
— Дома е.
Думаю, как уже додому заведет, да не найду тех писем… А их и не было, тех писем, я ему так мутила, чтоб мне остаться.
А потом говорит по-польски:
— Вэзь свое убране! [100]
Стала я отходить, голая, в одной рубашке, верхнего на мне не было. А он потом по-польски говорит:
— Вэзь свое убране. Только, говорит, чужого не тронь.
И
100
Возьми свою одежду.
А тех людей, что со мною гнали, и таких маленьких детей, то поубивали на моих глазах… Детей матери распеленывали, и он — таких голых носил в ямку…»
Евхима Парфеновна Баланцевичбыла в ту пору тоже солдаткой, как и Мария Хамук, и ее муж находился в плену с польско-немецкой войны. На руках у молодицы оставался шестилетний сын, а рядом с нею была старенькая мать, из тех матерей, которых народная песня называет советчицей в хате. Евхима Парфеновна говорит:
«…Как еще гнали до школы, то все люди так говорили, може, еще в Германию повезет, а уже как минули ту школу, то люди говорят: „Нема нас. Поубивают нас…“
Один, — его звали Кальчук, — как поехала машина краем, он увидал немцев, выскочил через окно и начал утекать в кусты. Добежал до кустов, и там его убили.
Немцы стали с машины по ему стрелять. И приехали назад, та машина, в огород, и говорят:
— Нашу машину обстреляли, а вы еще говорите, партизан нет. А нашу машину обстреляли.
А кто ж стрелял?
Мы ж все в огороде…
Пришла его мати ридна и говорит дочке:
— Нема, дитынонько, нашего Ивана.
И вот тоди мы вси сталы плакаты. Коли нема Ивана, говорим, нема и всех нас. Его убил над канавой.
Вопрос: — А он на самом деле стрелял по машине?
— Никто не стрелял по ним, только так они говорили, чтоб мы не разбежались в огороде, что вот „в нашу машину стреляли“.
Вопрос: — А партизаны у вас тут были?
— Не. Мы не бачилы тут. Партизанив мы тут николи, николи не бачилы. Только один человек, когда убивали, был из нашей деревни в партизанах. Радиюк Владимир.
…Ой, загнал ту молодежь… Потом уже машины стали ходить, лопаты собирать в деревне. Насобирали тех лопат и дали той молодежи, чтоб ямки копали. Накопали тех рвов, я не видела как. Слышали, из пулемета сек, слышали тот звук, как стреляли. Из пулемета сек…
Ну, что ж, сидим, дожидаем поры: уже никуда не убежишь.
И уже поубивал их, и тогда давай уже брать старших парубков, мужчин. Повыбирал тех мужчин, и то гнал, то возил там — всяк было.
Поубивал их, тогды давай уже выбираты бабов. Меня тоже туда завезли на возу. Кто не мог идти, кто идет, кто сидит. Я вот уже и не помню, сколько нас душ сидело на возу… И хлопчик мой со мною. И моя мати — уже когда мы подъехали до того кладбища, то думали, что там люди убиты, а то одежа лежала.
Довозит нас — а то одежа, что обдирает… Заставляет нас раздеваться, уже будет убиваты. И то уже раздеваемся… А мне, знаете, моя мати родная говорит: „Просись, дитынонько“.
А мой, знаете, чоловик был в плену в Германии. Дак я говорю: