Я люблю тебя лучше всех
Шрифт:
– Нельзя так поступать с животными! Мы же люди! Мы должны заботиться о них, а не мучить!
Рушанка шмыгнула носом, размотала куртку, и почуявший свободу котенок спрыгнул на землю и громко мяукнул, словно призывая весь мир в свидетели свершившегося преступления. Шерсть у него на спине стояла дыбом, наэлектризованная страхом.
– Мы больше не будем! – протянули три подружки. – Мы не хоте-е-ели!
С видом великого учителя жизни я, поджав губы, посмотрела на виновниц преступления:
– Я надеюсь, такого больше никогда не повторится!
Через неделю кто-то – о ком мы так никогда и не узнали –
Наташка, Олька и Рушанка ревели так, что о случившемся знали, наверное, даже на другом конце Урицкого. Даже несмышленая Лиза Май ревела – просто, видимо, за компанию.
– Ко-о-отики! Ко-отики!
Я не знала, кого утешать.
– Тихо, тихо! – старалась перекричать их. – Пожалуйста, девочки!
Рушанка рыдала басовито, Олька тоненько, Наташка как будто скулила сквозь зубы. Три пары глаз, брызжущих слезами горючими, как бензин, смотрели на меня – карие Рушанкины, серые Олькины и зеленоватые Наташкины. Смотрели на меня как на старшую. А я… А что я могла сделать? Когда надо было поучать с надменным видом, у меня нашлись слова, а вот утешить…
– Давайте найдем, кто это сделал, и я ему самому голову разобью! – сказала я. – Прямо вот так, возьму и… Или лучше колготками задушу! Буду так душить-душить, аж пока он не посинеет! А потом…
– Ко-отики! – пискнула Олька, на секунду замолчавшая. – Ко-отики!
И все три снова зарыдали. Они уже понимали, что месть – это не решение. Тупее было только сказать: родятся новые котики, забудьте этих, бывают в жизни огорчения. До такого я, слава богу, не опустилась.
Я обняла малых и заревела сама. Котики, котики…
Котиков мы похоронили недалеко от клумбы. (Таня Май разрешила.) Даже соорудили им что-то вроде памятника из кирпичей. Говорили, что их убили какие-то придурки с той стороны. У нас во дворе всегда и все вешали на них. Люди с той стороны били у нас стекла, ломали цветы на клумбах и разбрасывали мусор. Даже если кто-то срал в подъезде, то говорили, что это – точно с той стороны, хотя все понимали, что вряд ли кто-то стал бы так долго терпеть только ради того, чтобы нагадить у нас.
Я долго чувствовала себя ужасно виноватой. «Как вам не стыдно!» Угу. Поучать малышей я умела. А защищать и оберегать их? Они же тоже – котики…
Эту историю я вспомнила уже почти взрослой, когда на втором курсе университета вместо торжественных слов учеба началась со страшного известия: террористы захватили школу в Беслане. Мы следили за новостями, не веря происходящему ужасу.
Но тогда я уже не спрашивала: «Как же так можно было – там же маленькие, там же дети?»
Тем, с другой стороны, котиков не жалко.
Книги, которые нас выбирают
В библиотеку я ходила по воскресеньям, и это было прекрасно. Я выходила из дома и шла в сторону, противоположную школе. Мимо нашего длинного желтого дома, мимо прудика, где летом были утки, а зимой – лед, по которому вились цепочки следов мелкашей, переходивших пруд на спор, мимо кривых деревьев на берегу, страшных, как будто поломанных горем, мимо домиков-кособочек с палисадниками и теплицами, мимо смешного забора Помойного Деда, который насобирал разных досок, поприколачивал одну к другой – разной длины, фактуры, изгибов и извилин.
– Книга, – говорил он, – лучший друг человека. Пушкин, наше, русское, всё, когда умирал, обвел взглядом книжные полки и сказал: «Прощайте, друзья!» Он сказал это своим книгам. Понимаете? А вы, барышня, в каком виде сдаете книги в библиотеку?
В семь лет я во внезапном порыве вдохновения раскрасила Пушкину волосы в зеленый цвет. И бантики розовые пририсовала. Пушкину шло. Но папа, увидев это художество, отругал меня и велел сказать в библиотеке, что книгу я потеряла. Он заплатил штраф, а я осталась без подарка к Новому году. Папа считал, что важно воспитывать, как он говорил, «привычку платить за свои ошибки».
Я любила книги. Тут, в библиотеке, выбирала разное – о приключениях, о животных, о том, как жили люди раньше и как будут жить через века. Я думала обо всех этих историях – и не только. Вот, например, люди, имена которых записаны в формулярах. Забытые в книгах закладки – обертки от конфет, билеты на электричку, открытки… Один раз мне попалась книга, между страниц которой спал высохший цветок. Он был так надежно вжат в страницу, что перелистывался вместе с ней. Он стал ее частью, и я побоялась к нему прикоснуться, потому что знала, что он рассыплется на хрупкие обломки, если я его задену. Я вкладывала в книги закладки, конфетные фантики, записочки и листья деревьев. Чтоб не терялась связь времен.
Илька Наппельбаум пил и был чужд утюгу и расческе. У него косил к носу левый глаз, а руки дрожали, и он сильно слюнявил пальцы, когда надо было перелистнуть страничку формуляра, чтобы вписать названия книг, которые я брала в этот раз. Иногда я видела, как Илька заботливо и аккуратно подклеивал старые книги. Мне казалось, они расслаблялись у него в руках, как человек, когда ему делали массаж (рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, ехал поезд запоздалый, из последнего выгона вдруг посыпался горох…). Книги, переплет которых износился совсем, он переодевал в новые обложки – одинаково рыжие, поверх которых приклеивал бумажки с указанием автора и заглавия. Тут руки его не подводили, видимо, сказывался опыт.
Илька, мне кажется, прочел все. Он всегда говорил что-то про книги, которые я выбирала:
– Барышня хочет «Американскую трагедию»? Хорошая книга, учит, что не стоит ходить на пруд с кем попало! Хотя утонуть в нашем пруду – и захочешь, не сможешь, утки засмеют. Хотите Гофмана? Таки будьте осторожны – ваша мамочка выйдет попить водички ночью, а вы примете ее за привидение и будете кричать так, что перебудите весь наш дом! О, а это книга… про художника, который думал, что счастье – это желтая краска… будьте осторожны с красками, деточка!