Я люблю

Авдеенко Александр Остапович

— Где получка?

Остап махнул рукой в сторону города и понуро опустил голову.

— Бутылочкину… Опять…

Никанор размахнулся, вонзил белое лезвие топора в неподалеку лежавшее бревно.

— Значит, опять обмывал свою прохвессию, шоб не заросла грязюкой? Что ж, така наша доля. Век живи, век работай и век золоти ручку начальству. На роду так написано рабочему человеку.

— То правда! — согласилась Марина и печально закивала головой.

— Нет, то неправда, — раздался чей-то сердитый голос.

Никанор,

Остап, Горпина и Марина, онемев от удивления, смотрели на сутулого, с землистым лицом человека, стоящего на куче свежей глины. Он подпоясан брезентовым плотничьим фартуком. За поясом блестит топор. В руках узелок с харчами. На плече лучковая пила. Кудрявую голову обхватывает узкий кожаный ремешок.

Позади, прямо над его головой, всходило большущее, набухшее малиновым соком, праздничное солнце.

— Нет, то неправда! — повторил человек. — Ошибаетесь, дядько Никанор, насчет своей рабочей доли, здорово ошибаетесь! Паны так думают и нам свою думку вдалбливают: век вам жить и век хребтину гнуть. Бог и царь, мол, отпустили вам, скотам, такую долю и не смейте жаловаться. А мы не то еще посмеем…

Никанор во все глаза смотрел на чужака. «Политический… Бунтовщик. Что ему тут надо?»

Человек спустился с глинища вниз, к землянке. Теперь, вблизи, Никанор хорошо его рассмотрел. Обыкновенный, курносый нос, добрые усмешливые губы и беззащитный пустой, голый рот — ни одного переднего зуба, как у младенца.

— С праздником вас, господа хозяева. Пришел вот помогать по плотницкому делу.

И голос у чужака теперь совсем другой — мягкий, шепелявый, домашний, совсем не политический. Но Никанор не хотел верить ни глазам, ни ушам.

Глядя исподлобья, Никанор объявил нежданному и незваному гостю:

— Не нуждаемся мы в вашей помощи, господин плотник. Так шо проваливайте своей дорогой.

Остап покраснел до слез, торопливо сказал:

— Батя, это Гарбуз, горновой… локоть к локтю работаем на домне.

— Там работайте хоть морда к морде, а здесь… Сами тут управимся.

Гарбуз стоял перед Никанором, бесстрашно показывал свои розовые младенческие десны и насмешливо щурил добрые веселые глаза.

— Не бойся, дядько Никанор, я никаких денег не потребую. Ни одной копейки. Сделаю оконные рамы твоей халупе — и поминай как звали.

— А ради чего такой добрый?

— Сделаю, и все! Просто так…

— Просто так и чиряк на ж… не вскочить. Знаешь шо, человече, иди ты отсюда, иди христа ради!

Гарбуз посмотрел на Остапа.

— Земляк, втолкуй своему батьке, что я не кусаюсь.

Никанор хмуро двинулся на Гарбуза.

— Шагай быстрее, р-р-революционер, не оглядывайся! И дорогу сюда забудь.

Ушел Гарбуз. У Остапа не хватило смелости вступиться за него, пойти наперекор отцу.

* * *

На другой день после праздника, придя на работу, Остап сразу же оттащил Гарбуза подальше от глаз мастера

и десятника. Мял его руку в своей, по-братски заглядывал в глаза, просил:

— Ты не обижайся, Степан, на моего отца. Хороший он человек, только норовистый очень.

Гарбуз с силой тряс своей кудрявой головой, не соглашался:

— Нет, Остап, нет!.. Обидно. Прискорбно. Своя рабочая кость твой папаша, а такая… шкура барабанная. Если бы не такие, как он, давно бы панские головы валялись на свалке, а мы бы хозяевами были.

«Хозяевами? Ишь, куда занесло — на хозяйское место!» — подумал Остап, а вслух сказал:

— Наш Бутылочкин, подлюга, во всем виноват. Десять карбованцев в ту получку потребовал и вчера пять. Дал. Куда же деваться!.. Вот батько и лютует.

— В зубы надо было дать, в самую харю — больше бы не потребовал.

— Дал в зубы, а теперь…

Гарбуз рассмеялся.

— Дал все-таки? Вот молодец!

— Дал, а теперь боюсь, расправы жду от Бутылочкина.

— Жди, дождешься!.. Он мастак на такие дела. Эх, парень, да разве ты один попался ему в лапы? Каждого новичка обкручивает и сосет. Подавится, дай срок! — Гарбуз ткнул Остапа кулаком в грудь. — Защитим, не бойся…

Бутылочкин, проходя мимо, с теплым платком вокруг шеи, замедлил шаг, покосился на Остапа, ждал, что тот остановит его, будет униженно просить прощения. Нет. Не остановил.

К вечеру того же дня Остапа передвинули назад, в чугунщики. Он побежал к мастеру, к инженеру, пожаловался на Бутылочкина: это, мол, его рук дело, оговорил, накляузничал. Но Жан Жанович не захотел даже слушать Остапа. Махнул рукой и скрылся. А усач Колобов откровенно пригрозил:

— Фордыбачишь? С политическим связался? Наговариваешь на честных людей?

— Та какая там честность у Бутылочкина. Мироед! Шкуродер!

— Вот, я ж говорил!.. Знаешь, чьи слова повторяешь? Господа революционеры точь-в-точь так разговаривают. Берегись каторги, голова!

— Та разве убережешься при такой жизни?

— Хватит, надоело!.. Если не нравится работать чугунщиком, бери расчет и проваливай за ворота.

Остап сжимал кулаки и скрипел зубами. Ух, попался бы ему Бутылочкин в темном углу — придушил бы проклятого.

После гудка пошел домой вместе с Гарбузом, пожаловался:

— Что ж такое делается, а? Среди бела дня…

* * *

Из прокатного цеха, где бастовали вальцовщики и крановщики, на домну пришли делегаты и потребовали, чтобы катали, чугунщики, газовщики и горновые бросили работу. Гарбуз схватил Остапа за руку, потребовал:

— Бросай работу, живо! И другим скажи, пусть шабашут. Сказал и убежал к каталям и газовщикам, уверенный, что его приказ будет выполнен.

«Бросай работу?.. — думал Остап. — А шо мий Кузьма, моя Горпина скажуть, коли у их не будэ хлиба? Нет, нельзя бросать работу, никак нельзя».