«Я мечтал быть таким большим, чтобы из меня одного можно было образовать республику…» Стихи и проза, письма

Лепилова Мария

«Его деятельность казалась вызывающей во времена повсеместной трусости. Большинство читателей упрекало его в вульгарности, но проницательных людей наивная грубость этого удивительного критика ничуть не шокировала» [29] .

Насмешка над обществом не имеет смысла, если она так и остаётся на плоскости бумаги: Кравану нужен объём, реакция, развитие событий. Именно поэтому он не просто пишет оскорбительную статью, а лично идёт продавать журнал своим «жертвам», затевает драку, оказывается в полицейском участке, отбивается от понятых, публикует исправленную версию статьи, вновь рассчитывая на скандал. Таким образом, литературная провокация Кравана неотделима от жизненной, старательно подготовленные метатекстуальные элементы подчинены сверхлитературному сценарию, и текст – это не только и не столько средство выражения протеста, сколько одна из составляющих перформанса, нового вида искусства.

29

Г. Тьессон в «Хронике Салона Независимых», апрель 1914 г., см.: Cravan A. Op. cit. P. 270.

«Он только снял жилет – и Искусство убежало прочь» [30]

Что и говорить, тогдашняя пресса была невысокого мнения о деятельности

Кравана. Искусство ради искусства, очевидно, не его случай. И сам он открыто заявляет, что ему «плевать на это Искусство!». На то самое искусство, которое он называет «кокетством перед зеркалом», но которым почему-то повсеместно принято восхищаться:

«Эта выставка [31] вызывает у меня отвращение, из 7000 полотен посмотреть стоит в лучшем случае на четыре. Я пробыл там 10 минут – как раз столько времени мне потребовалось, чтобы пройти выставку насквозь и усесться в буфете, разглядывая физиономии всех этих неудачников и неудачниц, облачённых в кричащие платья и костюмы» [32] .

30

Подзаголовок из статьи о выступлении Кравана на выставке Независимых, напечатанной в нью-йоркской газете “The Sun” 20 апреля 1917 г.

31

Имеется в виду Салон Независимых 1912 г.

32

Из письма Кравана матери (1912), см.: Cravan A. Op. cit. P. 145.

Краван считает, что когда настоящий художник заканчивает шедевр, он должен думать: «Я чуть не лопнул со смеху!», он должен родиться «скотом» и «уметь им оставаться», и самое главное – художник обязан сделать искусством свою жизнь. В этом смысле жизнь Кравана – лучшая иллюстрация его философской позиции, междисциплинарное художественное произведение, авангардная демонстрация. Вызывающие публичные выступления, лекции об искусстве, совмещённые с боксом, выпуск и продажа журнала, провокационные выходки, чрезмерная самореклама, драки и дезертирство – все его авантюры пересказывались возмущённым шёпотом, истории наполнялись новыми подробностями, сливаясь в один opus magnum – саму личность Артюра Кравана, его «я», существующее в коллективном сознании:

«Артюр Краван был уникальной и будоражащей воображение личностью, непреднамеренно заключающей в себе все мыслимые элементы внезапности, необходимые для того способа самовыражения, который тогда ещё никто не называл дада», – поясняет Габриэль Бюффе-Пикабиа [33] .

Именно поэтому отделить Кравана литературного от Кравана реального, автора от персонажа, а поэта от боксёра (а также от критика, конферансье, погонщика мулов, матроса…) невозможно. В попытках выровнять его биографию и обосновать его творчество литераторы и документалисты сталкиваются с нескончаемыми гипотезами и знаками вопроса – чего, собственно, Краван и добивался. Его современники и те с трудом могли сказать о Краване что-либо однозначное, а Мина Лой, написавшая о нём книгу, лишь пожимала плечами:

33

См.: Buffet-Picabia G. Aires abstraites. P. 92.

«Как необычайно прост он был в своей неординарности; чтобы это объяснить, понадобится написать аналитический трактат. Его жизнь была нереалистичной или даже сюрреалистичной в том смысле, что он никогда не был тем, кем он рисковал стать» [34] .

Даже его смерть выглядит как часть театральной постановки. Он считал, что всем поэтам следует умереть к тридцати годам, дабы избежать ничтожного существования в дальнейшем, и, словно в подтверждение своих слов, он бесследно исчезает, достигнув этого возраста. Это, должно быть, шутка, осуществление столь разрекламированного когда-то псевдосамоубийства или продолжение состряпанной Краваном сказки об ожившем (или никогда не умиравшем?) Оскаре Уайльде. В черновиках Блеза Сандрара, общавшегося с Краваном долгое время, есть такая пророческая запись, датированная 1913–1914 годами:

34

Слова Мины Лой приведены в «Воспоминаниях о художественной галерее» Ж. Леви, цитата даётся по изд.: Cravan A. Op. cit. P. 230.

Он воскресил своего дядю, О. У.Когда же воскреснет он сам? [35]

Своими искусно выполненными мистификациями Краван обеспечил себе бессмертие, но что важнее, он создал новую реальность, новый пласт культуры, который, получив название Дада, стремительно распространится по всему Западу. И спустя некоторое время никто бы уже не удивился, если бы какая-нибудь газета опубликовала статью об Артюре Краване под заголовком: «Он только снял жилет – и появилось Искусство».

35

Из заметок Блеза Сандрара 1913–1914 гг., хранящихся в Фонде Сандрара (Национальная швейцарская библиотека), см.: Cravan A. Op. cit. P. 204.

Мария Лепилова

Автобиография [36]

На свет я появился 22 мая 1887 года в Лозанне (кантон Во, Швейцария). Увитый плющом домишко, в котором я родился, и по сей день стоит на эспланаде Монбенон, откуда открывается вид на Женевское озеро и Альпы. Да, моя мать произвела меня на свет во время путешествия. Мне было уготовано стать её вторым и последним ребёнком, а её первому отпрыску – как и я мужского пола – исполнилось к тому времени двадцать три месяца. Мои родители были английскими подданными. Отцу, Отто Синклеру Ллойду, тогда, кажется, перевалило за тридцать, и я собираюсь не откладывая поведать вам о нём всё, что мне известно, ибо его я почти не знал и посему хочу поскорее покончить с этой частью биографии.

36

Этот текст представляет собой наиболее полную из трёх автобиографических зарисовок Кравана, написанных приблизительно в 1917 г. и так и не опубликованных при его жизни. Судя по авторским пометкам в самом тексте, Краван написал эту автобиографию за восемь дней. Чтобы передать ощущение спонтанности текста, написанного на одном дыхании, мы постарались максимально сохранить авторский синтаксис в переводе.

Итак, ростом отец был чуть выше среднего. Красивым назвать его было трудно: ему явственно не хватало внешнего благородства,

но весьма гладкие каштановые усы и борода, а также высокий лоб интеллектуала, должно быть, придавали его виду бесконечную элегантность. Талантов же у него не наблюдалось никаких. Однако в образованности ему отказать было нельзя: он в совершенстве владел греческим и латынью и даже неоднократно брался за переводы античных авторов, но будучи страшным лентяем, ни одного перевода он так никогда и не закончил. Кроме того, он увлекался изрядным количеством наук, в особенности астрономией, и я даже отчётливо помню, как мы с ним – или же дело было позже и с матерью? (тут память меня подводит) – настраивали большой аппарат, через который можно было смотреть на Луну. Но из всех качеств моего отца прежде всего стоит отметить лень и дилетантство, которые превращали его в человека хотя и интеллигентного, но серого и совершенно ничем не отличающегося от всех остальных образованных людей планеты. Я вспоминаю презрительные слова Оскара Уайльда, который был женат на сестре моего отца и на дух его не переносил: «Это самый заурядный человек из всех, с кем я знаком». Среди его добродетелей первое место занимала, пожалуй, трезвость: воздержание от табака и алкоголя. Мать не упускала случая напомнить мне, что ни разу в жизни он не притронулся ни к сигаре, ни к бокалу вина. Однако же в его любовных делах мне всегда виделось, уж и не знаю почему, нечто мрачное. Забыл сказать, что он страдал от увечья плеча, да и вообще крепким здоровьем похвастаться не мог. Он жил на ренту и получал приблизительно сорок тысяч франков доходов. На моей матери он женился, когда та была ещё молоденькой шестнадцатилетней сиротой и бесприданницей, только что закончившей пансион. Невысокого роста, русоволосая, она, судя по фотографиям той поры, была чертовски привлекательной, почти красавицей, вдобавок в ней чувствовалась та лёгкая вульгарность, которая мне как раз особенно по нраву. Но до чего противоречив был её характер! Моя мать – такая, какой её знал я – обладала решительным умом, практичностью во всём, неутомимой предприимчивостью, добрым сердцем, умеющим, однако, ожесточаться, силой воли, озлобленностью, переходящей в агрессию, и прежде всего любовью: с жаждой жизни, жизни на широкую ногу, с ненавистью ко всему мелочному, посредственному, ограниченному. Моя мать – женщина необузданная. Любопытно, что я унаследовал точь-в-точь все достоинства и недостатки месье Ллойда, но что странно, я обнаружил, что мне достался, причём полностью, и характер матери. В итоге я с малых ногтей был откровенно ленивым и вместе с тем деятельным, любвеобильным и равнодушным, а к двадцати годам в результате сочетания всевозможных унаследованных черт и атавизмов, а также сотен факторов влияния среды, мне было суждено, наконец, стать человеком двадцатого столетия, иначе говоря, существом, наделённым самыми прекрасными свойствами души на земле.

Моя мать, будучи особой хрупкого телосложения, в отрочестве заболела чахоткой, но ей удалось достаточно быстро от неё излечиться. Из рассказанных ею воспоминаний молодости мне запомнилось, как она в школьные годы переписывала стихи из антологий поэзии и выдавала их за свои, стараясь добиться восхищения одноклассников и претворить таким образом в жизнь мечту о славе поэта. Я также знаю, что она всегда хотела, чтобы её дети стали художниками. Надо сказать, в этом смысле ей повезло. И всё же я не видел её в большем волнении, чем в те минуты разговора, когда речь заходила о её приятельских отношениях с Оскаром Уайльдом или о вечерах, проведённых в обществе величайших пианистов и виолончелистов того времени – в эти мгновения оживала её безудержная страсть к кумирам. Ах, с каким восторгом говорила она об Оскаре Уайльде, а точнее, об Оскаре: Оскар делал так, Оскар делал эдак. «Оскар, – без устали вторила она, – терпеть не мог всех этих людишек, которые ему подражали, и приходил в ярость, если узнавал, что тот или иной перенял его манеры. Он даже говорил, что попадись ему кто-нибудь из них по несчастному стечению обстоятельств на глаза, то он выдрал бы ему волосы, плюнул бы ему в лицо и затоптал бы его ногами». И моя мать всегда торжествующе добавляла в конце рассказа: «Вот! Видишь, он точь-в-точь как я! А однажды Оскар сказал мне: эти жалкие идиоты, мол, меня больше уже не злят: я, наконец, понял, что так они выказывают своё восхищение. А каким изумительным собеседником он был! Диву даёшься! Красотой этот человек не отличался, но каким очарованием он обладал! Частенько мы ходили с его женой в театр, и Оскар оставлял нас, чтобы засвидетельствовать своё почтение самым именитым дамам. Так и вижу его в ложах подле обнажённых плеч достопочтенных леди. Его жена из-за этого немного переживала, однако ж к ней он всегда относился как настоящий джентльмен. К примеру, когда они были в Париже, если он выходил в общество один, то непременно посылал в гостиницу мадам Уайльд розы. Боже мой! Какую жизнь я вела в высшем свете Лондона! Бесподобно! Величие и декаданс. Уму непостижимо, как бедный Оскар настрадался! Подумать только: чуть ли не каждый день присутствовать при утреннем моционе принца Уэльского, а в итоге оказаться ни с чем за решёткой! Ох, бедный, бедный Оскар! Эти англичане – форменные свиньи! Да, помнится, он взял взаймы – Господи! Вот чудак! – двадцать пять тысяч франков у месье Ллойда, твоего отца, лишь потому, что ему приглянулась на витрине какая-то безделушка. Эти двадцать пять тысяч франков достанутся вам, дети мои, скорее всего, после моей смерти, ведь, как ты догадываешься, отдать долг Оскар забыл. Иногда он приглашал друзей в один из самых роскошных ресторанов Лондона, а когда приносили счёт, он просил прощения, говоря, что забыл бумажник. Как и все великие люди, он был законченным эгоистом, и я уверена, что для вас он бы никогда и палец о палец не ударил. Представь себе, что он безумно ревновал даже к твоему брату Отто, а бедняжке тогда было всего-то двадцать восемь месяцев от роду. Это всё потому, что мои дети были явно слишком прелестными!»

Моего дедушку по отцовской линии она тоже боготворила и без конца повторяла мне: «Не забывай, что твой дедушка был одним из знаменитейших адвокатов Англии и что он добился величайших почестей. Ростом он был примерно с тебя и выглядел крайне изысканно, лицо его освещало благородство, и нос особенно был исполнен духовности. Скажу тебе, мальчик: ты его точная копия, даже тётушка Лизи написала мне, что глазам своим не могла поверить, увидев, как ты на него похож. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты пошёл той же дорогой, но это вряд ли случится. Как думаешь? Надо сказать, меня всегда поражало то, что вы оба начали свой жизненный путь одинаково, и это всё ещё оставляет мне надежду на твоё будущее. Вы оба совершенно неисправимы – мне думается, что это слово действительно применимо к тебе – вот и он, тоже ни на что не годный, чувствуя отвращение к Европе, уехал в Америку и жил там почти так же, как ты. И лишь в двадцать шесть лет он вдруг одумался, бросил старые привычки, отказался от лени и бесцельного прозябания и с головой окунулся в работу. К сорока годам он уже владел состоянием в сорок шесть миллионов, которое, однако, тут же промотал в нескончаемой череде загулов. Умер он, что называется, от разного рода излишеств, но мне кажется, главной причиной смерти стала та ужасная болезнь, которую он подхватил от женщин. Впрочем, бабушке твоей жаловаться было совершенно не на что. Несмотря на расточительность мужа ей всё-таки удалось сохранить несколько миллионов. К тому же она получила в наследство немалую часть его коллекции картин, которая, говорят, была поистине великолепной – правда самые красивые полотна он завещал друзьям и даже прислуге.