Я медленно открыла эту дверь
Шрифт:
Из всего этого к началу нового века составилась книга. Называлась она «Как знаю, как помню, как умею» и начиналась повестью Татьяны Александровны «Я помню», а продолжалась письмами к Малюгину, письмами Елены Сергеевны Булгаковой, воспоминаниями друзей.
И вот тогда родилась мысль о разборе огромного, беспорядочного архива Луговского, который хранился в его квартире в Лаврушинском переулке, перешедшей к моей сестре Маше Седовой.
Госпиталь отправлялся на фронт. Мама лишилась работы, и мы оказались в отчаянном положении.
И тут на помощь пришел папа. Сначала, как я понимаю, мама попросила его приютить нас на некоторое время и помочь остаться в Ташкенте. Он ответил телеграммой и длинным письмом. Привожу его не полностью.
«Дорогая
Получил твое письмо и сначала пришел в отчаяние. Приютить тебя с Милочкой я не мог, разлучить тебя с дочкой тем более. Мама находится в совершенно ужасном состоянии после третьего удара.
Она уже не владеет разумом, медленно умирает, кричит и плачет по целым часам подряд, и это страшно нам, видавшим виды, а не только ребенку. Калечить детей нельзя. Сиделка наша, верная Поля, ни на шаг не отходит от мамы. Татьяна работает с утра до вечера, и присмотреть за Милой было бы абсолютно некому…
Поэтому я предпринял большие поиски и пошел на всё, чтобы добыть для тебя работу. Но в Ташкенте без пайка жить невозможно, не говоря уж о прописке… В глуши вы были бы совсем оторваны от всего и от меня. Выход я нашёл, когда обратился к отзывчивым и благородным людям – пограничникам, с которыми я связан издавна по Средней Азии. Работаю сейчас для них над Историей Пограничных войск Ср. Азии, и в особенности Таджикистана. Они захотели сделать всё возможное. Вот предложение: Сталинабад – библиотекарем в погранвойсках. Обеспечивается КОМНАТА, 550 рб. жалования, ПАЁК, столовая, литер и билет до Сталинабада. Нужно НЕМЕДЛЕННО ВЫСЛАТЬ БИОГРАФИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, особенно упирая на культпросветработу, образование, службу…
Отвечай скорее. Через два часа. Целую тебя и Милу.
Твой В.»
Так мы оказались в Сталинабаде.
Это было счастье.
Погранотряд находился за городом. На берегу бурной, но мелководной речки стояли несколько зданий и казарма. Маму зачислили политработником, присвоили звание младшего лейтенанта. Она надела военную форму. У нас была отдельная комната, военный паёк, и мы уже не голодали. Роскошества, конечно, не было. Помню, что самой вкусной едой мне казалась своего рода тюря – черный хлеб с луком, политый хлопковым маслом.
Стояло жаркое южное лето, и мы с ребятами, которых оказалось немало в отряде и окрестных кишлаках, проводили весь день на реке. Трудолюбиво перегораживали ее камнями, устраивая запруду, чтобы плескаться в холодной воде, а потом отогревались на солнце. Было очень весело и интересно. Ко мне вернулись детство и беззаботность, казалось, навсегда утраченные.
От папы приходили короткие телеграммы:
Ташкента Сталинабад Почтовый ящик 74 Голубкиной. Умерла мама буду Сталинабаде двадцатых числах целую Володя.
Бабушка Ольга Михайловна умерла 7 апреля 1942 г. в возрасте 66 лет. Похоронили ее на местном кладбище. В семидесятые, оказавшись в Ташкенте в командировке, я тщетно пыталась найти могилу. Оказалось, даже самого кладбища нет, на его месте построили новый квартал.
Однажды в молодые годы Татьяна Александровна отдыхала в каком-то санатории. В столовой она сидела за столом с несколькими немолодыми людьми и стеснялась, не решаясь вступить в общий разговор. Только однажды, преодолев себя, сказала соседке по столу, что у той очень красивое кольцо, и попросила дать посмотреть. После обеда Татьяна Александровна гуляла по парку. Ее нагнал и окликнул пожилой молчаливый профессор, тоже сосед по столику. Он сказал, что увлекается хиромантией и потому обратил внимание на необычный рисунок ее ладони, когда она брала кольцо. Он попросил разрешения посмотреть ладонь, долго изучал линии, а потом сказал: «Один из ваших родителей уже умер». Это ее поразило – дедушка Александр Федорович скончался в 1925-м, с тех пор прошло несколько лет. А хиромант продолжал: «Второй ваш родитель умрет далеко от Москвы, и могила его исчезнет». Она недоверчиво улыбнулась – ее мать Ольга Михайловна очень не любила путешествовать и никогда не покидала пределов Московской области. Странным образом предсказание сбылось. Татьяна Александровна вспомнила и рассказала мне о нем, когда я вернулась из командировки в Ташкент.
Вот еще одна папина телеграмма:
Почему
В Сталинабад он так и не приехал, хотя мы его очень ждали, особенно я.
Но зато в конце июля мы оказались в Ташкенте.
Маму послали туда на курсы повышения квалификации. Находиться ей полагалось в казарме, оставить меня одну она не могла, поэтому мама списалась с папой, и, когда мы прибыли в Ташкент, я оказалась на улице Жуковского, 54. Там жили эвакуированные писатели. Под этим номером значились несколько домиков, находившихся в общем дворе. Насколько я помню, в то время там жили Вирта, Уткин, Погодин.
Папа с Татьяной Александровной и домработницей Полей занимали две комнаты на первом этаже, а на втором, в мезонине, или, как там говорили, балахане, жила Елена Сергеевна Булгакова с сыном. После ее отъезда летом 1943-го в балахане поселилась Анна Андреевна Ахматова. Но к тому времени мы с мамой тоже уехали.
Мало что сохранилось в моей памяти от поездки, о которой я так мечтала. Залитый солнцем дворик, писательские дети, с которыми я играла, папа, который не знает, как со мной общаться, ласкает меня, а я дичусь. Проще всего было с Полей. Я на всю жизнь сохранила к ней благодарность и теплое чувство. Я бы, наверное, даже не вспомнила, когда именно мы были в Ташкенте, если бы не письмо Елены Сергеевны Татьяне Александровне, находившейся в то время в Алма-Ате. «Сегодня приехала Ирина Соломоновна с Милочкой. Недели на полторы-две. Милочка сейчас сидит у меня и читает Гулливера». Письмо помечено датой 23.7.42 г.
Елену Сергеевну я запомнила. Она была очень ласкова со мной, без фальши и натянутости, которые дети всегда чувствуют. После войны мы с мамой однажды встретили ее у Никитских ворот. Она искренне обрадовалась, охала и ахала по поводу того, как я выросла, и я по своему обыкновению не шарахнулась от нее, как от других, а отвечала на вопросы об учебе и о том, что читаю. С ней было легко и приятно разговаривать.
Татьяна Александровна вернулась из Алма-Аты к концу моего пребывания в Ташкенте. Видимо, отношения у нас не очень сложились: помню, что чувствовала себя при ней неловко, а она мне не раз говорила потом, что я была довольно противной и капризной девчонкой. Могла ли я быть капризной, если всех побаивалась и чувствовала себя лишней и чужой в этом доме?
Помню, что с радостью вернулась в Сталинабад, в знакомую обстановку, в свою комнату.
А вскоре маму перевели в город Термез. Там жизнь оказалась скудной и безрадостной. Нас поселили в комнате бывшего клуба или Дома офицеров. Вероятно, до войны в ней занимался кружок рукоделия. Стены были увешаны вышивками и какими-то маленькими юбочками и кофточками, словно сшитыми на кукол. Комната была мало приспособлена для жилья. Зимой очень холодно. Мама готовила еду на керосинке, стоявшей на подоконнике. Там же мы ели – стола в комнате не было. На этом же подоконнике я готовила уроки, потому что, наконец, пошла в школу.
Я должна была начать учиться в сентябре 41-го, но помешала война. В Сталинабад мы приехали к концу учебного года, да и школа там была далеко. И только в Термезе в свои почти полные девять лет я пошла в первый класс. Делать мне там было абсолютно нечего. Я уже свободно читала взрослые книги, писала, считала, и только уроки чистописания были трудным испытанием, тем более что никаких тетрадей в косую линеечку, да и вообще тетрадей, не было. Писали в старых амбарных книгах, на листочках, иногда просто на клочках. У меня на всю жизнь остался не ахти какой почерк.
Но скоро обучение закончилось – я заболела. Обнаружили брюшной тиф и забрали в больницу. Болела я очень тяжело. Температура 42. Пролежала месяц. Мама говорила, был момент, когда она думала, что теряет меня. До самой выписки она все вечера проводила в этом чумном бараке, где каждый день умирали десятки людей. Когда я думаю об этом, мне хочется встать на колени перед ее памятью. Одна, в чужом городе, в суровых условиях воинской службы… Как мы слабы и малодушны по сравнению с нашими родителями, которым пришлось столько вынести и которые не сломались и никогда не размахивали своим крестом, не требовали награды и признания. Как-то, много лет спустя, мы заговорили с ней об этом, и я попыталась выразить ей свое восхищение. Мама отмахнулась: «Все так жили».