Я, Мона Лиза

Калогридис Джинн

Отец упорствовал, отказываясь смотреть ему в глаза, но, наконец, кивнул. Мужчины вынесли маму из кареты, но сразу после этого отец забрал тело у графа.

— Теперь я сам.

И никакие уговоры не могли его разубедить, поэтому Пико сразу отправился в Санто-Спирито.

Дзалумма уже скрылась в доме. Я шла впереди отца на несколько шагов, он, как безумный, бормотал:

— Ave Maria, gratia plena Dominus tecum, bene-dicta tu… [11] Всемогущий Господь, позволь ее душе подняться

к тебе. Такая мука, это я был виноват, с самого начала…

11

Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с тобою, благословенна ты… (лат.)

Горе придавало ему силы. Он вошел в дом, не умеряя шага, и преодолел высокую узкую лестницу.

Наверху, в покоях матери, уже ждала Дзалумма, заплаканная, но собранная.

— Воду сейчас принесут, — сказала она, — а кровать я уже подготовила.

Отец очень осторожно опустил маму на ложе, укрытое множеством старых простыней.

— Ну вот, — сказала я, — давай-ка это снимем.

Я потянулась к роскошной бархатной накидке изумрудного цвета, на горностаевой отделке которой застыли темные пятна крови. Дзалумма помогла мне вытащить ее из-под тела.

Когда мы это сделали, отец опустился на колени, схватил руку жены и поцеловал. Снизу донеслись скорбные крики — это возница начал рассказывать остальным слугам о том, что случилось. Скоро принесли воду и полотенца.

— Ты должен теперь уйти, — сказала я отцу, так и не вставшему с колен. — Мы будем омывать ее.

Он покачал головой, припадая к телу мамы.

— Мы должны молиться за нее. Молиться до тех пор, пока не получим знак от Всевышнего, что она на небесах и больше не страдает. Adveniat regnum tuum. Да приидет Царствие Твое.

— Хватит на сегодня молитв! Уходите! — В глазах Дзалуммы бушевала ярость.

Я встала между ними.

— Отец, если хочешь, то можешь продолжить в соседней комнате. — Я мягко оторвала его руку от маминой и, схватив покрепче, помогла ему подняться с пола. — Мы быстро, — сказала я, подвела его к порогу и, выпроводив, плотно прикрыла за ним дверь.

Потом я обернулась к кровати. Мельком взглянула на Дзалумму и увидела, что она смотрит на хозяйку взглядом, в котором горе смешалось с чистейшей любовью. Через мгновение мы оказались в объятиях друг друга, дав волю слезам.

— Как могло такое случиться? — всхлипывала я, прижавшись подбородком к ее плечу. — Как Господь допустил такой ужас?

— Бог дарует людям право выбора — делать добро или зло, — пробормотала Дзалумма. — Слишком часто люди выбирают второе.

Я любила маму больше всех на свете. Что до отца, то моя любовь к нему теперь сильно уменьшилась. Оставалась Дзалумма, только она. Нас всегда объединяла моя мама и необходимость ухаживать за ней; теперь нам с рабыней предстояло найти новую цель.

Дзалумма мягко похлопала меня по спине, словно я была младенцем.

— Ну, будет, будет, — вздохнула

она.

Я разжала объятия и постаралась успокоиться.

— Взгляни на себя, — сказала я с внезапным и неуместным приливом веселья, разглядывая венчик непокорных волос, выбившихся из прически, красно-коричневые разводы на ее лице. — Твой вид испугает самого бесстрашного героя.

— То же самое я могу сказать и о тебе, — произнесла Дзалумма со слабой улыбкой. — Сначала нам нужно вымыть руки, а потом придется поторопиться. — Она снова помрачнела, борясь со слезами. — Тело скоро совсем окоченеет.

Мы разошлись по разные стороны кровати и принялись за работу. Перво-наперво расшнуровали роскошные парчовые рукава, расшитые золотом, затем настала очередь тяжелого платья, также из зеленого бархата. Следующей была гамурра, плотно облегающее платье, а последней — забрызганная пятнами крови шелковая сорочка цвета слоновой кости. Мы сняли всю одежду, после чего Дзалумма стянула у мамы с пальца кольцо с изумрудом и торжественно передала мне. Серьги и ожерелье тоже нужно было снять — украшения не разрешались.

Из уважения Дзалумма вручила мне одно из полотенец и позволила стереть кровь с маминого лица. Я несколько раз погружала полотенце в чашу, пока вода в ней не стала совсем мутной. Дзалумма заметила это.

— Я принесу еще воды, — сказала она.

Когда рабыня ушла, я вынула из шкафа лучшую белую шерстяную сорочку мамы и белую хлопковую шаль — по законам ее позволялось обрядить только в простую белую одежду, причем допускались лишь шерстяные и хлопковые ткани. Потом я нашла мамину расческу и попыталась сделать, что можно со спутанными волосами. Я очень нежно действовала, расчесывая сначала концы прядей и постепенно поднимаясь выше. Волосы у нее пахли розовой водой.

Распутывая пряди, я переложила голову мамы на одну руку, чтобы добраться до локонов на затылке. Продолжая свое дело, я осторожно меняла положение ее головы и тут вдруг почувствовала, как зубцы расчески провалились в углубление на черепной кости, а потом снова вынырнули.

Мне это показалось таким странным, что я отложила расческу в сторону и дрожащими пальцами нащупала на голове мамы впадину между виском и левым ухом. Раздвинув в том месте волосы, я увидела вмятину и шрам.

Мама всегда настаивала, чтобы ее причесывала только Дзалумма, никто из других служанок не допускался до волос. Даже мне ни разу не разрешили дотронуться до ее прически.

В эту минуту вернулась Дзалумма. Она шагала осторожно, чтобы не расплескать воду. Увидев мое лицо, она поняла, как я поражена, и тотчас, поставив чашу на ночной столик, поспешила закрыть дверь.

— У нее на голове рана, — взволнованно произнесла я. — Рана и шрам.

Под моим взглядом Дзалумма намочила в воде два полотенца, выжала их и, подойдя к кровати, вручила мне одно.

— Ты знала, — догадалась я. — Ты всегда знала. Так почему же ничего мне не рассказала? Ты ведь только намекнула… хотя сама знала точно.