«…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)
Шрифт:
Вы ошибаетесь, Г<еоргий> В<ладимирович> не не хочет, а не может Вам написать. Он очень даже хотел бы — Вам, как никому другому, т. к. он полн к Вам не только дружбы, но и нежности, совсем не свойственной ему. Но у него от малейшего усилия, просто от того, что он садится за стол и берет перо в руку, начинает болеть голова.
За короткое письмо он платит бессонной ночью, а это, конечно, несоразмерная плата. Все же он почти каждый день говорит — сегодня непременно напишу Маркову. Ваши письма он читает по несколько раз. Так что продолжайте, пожалуйста, писать ему. И мне тоже, пожалуйста.
Насчет мышей. Убивать живое существо, какое бы оно ни было, конечно, тяжело. Я люблю «жизнь, которая хочет жить». Но чтобы человека было легче убить, чем животное — пардон, не верю. И много ли, позвольте узнать, Вы этих самых человеков ликвидировали?
Про себя могу сказать: «Благодарю тебя, Господи, что я никого не убила и никого не родила» [63] . Это я считаю единственным подарком моей судьбы. Ни в увеличении, ни в сокращении человеческого рода участия не принимала.
63
Переиначенное выражение B.C. Соловьева, восходящее к молитве Августина Блаженного (354–450).
А в том, что мы с Вами были бы совсем такими же, как сейчас, несмотря на какие угодно жизненные условия, я с Вами совершенно согласна. Несмотря на Бэконо-Марксово «Бытие оправдывает сознание» [64] — далеко не для всех оно. И не для нас.
О Ваших стихах больше
64
У К. Маркса в предисловии «К критике политической экономии»: «Бытие определяет сознание».
А насчет того, что вас печатно никто не защитил [65] — никто никого вообще не защищает. Не в писательских это нравах. Вот лягнуть по дороге — другое дело.
Еще — о Вашем желании прислать нам теплые вещи. Ну до чего Вы милый и — не обижайтесь — добрый. До чего, до чего! Я очень, очень Вам благодарна, но, право, не надо. И так уж мы пользуемся Вашим Lederplex’oм. Он Вам, знаю, дается нелегко. Но он чрезвычайно нужен Г<еоргию> В<ладимировичу>, т<ак> ч<то> от него и впредь не отказываюсь. А без теплых вещей обойдемся — решительно.
65
Имеется в виду скандал, вызванный «оплеухой российской общественности» (Марков В. Заметки на полях // Опыты. 1956. № 8 6. С. 62–66).
Наибольшее возмущение вызвали два пассажа Маркова; в первом, посвященном спору о «незамеченном поколении», была задета Е.Д. Кускова: «Г-жа Кускова (которую в свое время воспел Маяковский) входе дискуссии высказалась на тему, почему-то до сих пор очень популярную в некоторых окололитературных кругах — о “понятной” и “непонятной” поэзии. Пример был взят из той же многострадальной Цветаевой — стихи совершенно понятные, даже ребенку, и вдобавок еще очень хорошие. Я их не знал и пользуюсь случаем поблагодарить Кускову за информацию»; во втором — Чернышевский и вместе с ним вся «общественность»: «Глава о Чернышевском в “Даре” Набокова — роскошь! Пусть это несправедливо, но все ведь заждались хорошей оплеухи “общественной” России» (С. 65). «Заметки на полях» вызвали бурный, совершенно несоразмерный с ожидаемым резонанс. Самые маститые присяжные критики эмиграции — каждый по своей причине — обратили внимание на Маркова, чему он был совсем не рад. 2 июня 1956 г. Г.П. Струве писал Маркову из Парижа: «На Вашу статью получил крайне возмущенный отклик от М.В. Вишняка. Он в совершенном ужасе, просит меня даже по дружбе что-то “сделать” с Вами, пробрать или проучить. Я не могу, поскольку не знаю, в чем дело. Но очевидно речь идет о чем-то недопустимом, что Вы написали по адресу Е.Д. Кусковой (кстати, я с этой замечательнейшей 87-летней женщиной провел несколько интереснейших вечеров в Женеве — я ведь специально для нее туда ездил), и еще более “недопустимой фразе о Чернышевском а ргоро сиринского “Дара”. Судя по приведенной Вишняком цитате, фраза действительно малоуместная. <…>…Боюсь, что в том, на что указывает Вишняк, сказалось не раз замеченное мною у Вас озорство и отсутствие “решпекта” к вещам, которые заслуживают иного» (Собрание Жоржа Шерона). Марков ответил Струве 8 июня 1956 г.: «Получил Ваше письмо с нотацией — поделом мне! Написал Вишняку тоже о том, что ошибку сознаю. Некоторые оправдания у меня есть (не снимающие вины, конечно). Писал я все это давно, когда еще шла газетная дискуссия между Кусковой и Яновским. Теперь же все уже читали саму книгу Варшавского, гораздо более широкую по содержанию, и мои замечания кажутся особенно легковесными и неуместными. К тому же Иваск сильно “обработал” все (вот когда прочитаете, услышите, что звучит местами совсем как Иваск — а значит, и усиляет впечатление развязного легкомыслия. <… > Еще одно оправдание: я это писал “из-под палки”, Иваск очень просил что-нибудь для номера, а у меня ничего готового не было. Можно, конечно, возразить, что скверного немало пишут сейчас на страницах нашей печати. Откуда мне такая честь — что все возмутились? Тем более что вещь-то короткая, проходная, “вторичная”, ни на что не претендующая. <… > Очевидно, придется наложить на себя какой-то “обет молчания”» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 105. Folder 9).
Ознакомившись с «Опытами», Струве написал Маркову 15 июня 1956 г.: «Я прочел ту статью, которую Вам инкриминировал Вишняк, и нашел, что “не так страшен черт, как его малютки” — не так уже велик Ваш грех. <… > У Вас мне не понравились “афоризмы” в конце статьи — они какие-то дешевые и Вас недостойные. Но все-таки это не значит, что Вы должны замолчать, как Вы пишете в письме, которое я нашел здесь» (Собрание Жоржа Шерона).
17 июня 1956 г. Ю.П. Иваск сообщил Маркову о развитии сюжета: «10-го было собрание “Опытов”. Что там творилось… Сперва о Вас. Разговоров было много. Все признали, что Марков талантлив, но два часа обсуждали Вашу оплеуху и один час пенис Поплавского. <… > На меня большое впечатление произвел Вишняк — еще недавно был он моложавый самодовольный адвокат-социалист, а тут он явился рыдающим Иеремией. Я постарался его успокоить. Что делать — Чернышевский для него святой, как Никола для бабы. Это вера. Ульянов и Коряков сказали, что Ваши заметки не на художественной высоте, но вместе с Завалишиным отмежевались решительно от Чернышевского и Вишняка. Но Варшавский и я, мы поняли Марка Веньяминовича, и я с ним еще долго беседовал по телефону. Ваша оплеуха по сути и по контексту добродушна. Но теперь я вижу, что надо было и оплеуху, и пенис (Поплавского) опустить, чтобы не дразнить гусей. Кое-кто грозил почтенной доброй издательнице и мне американской тюрьмой! <…> Уравновешенный Карпович говорил как всегда хорошо и умеренно, хотя и был против оплеухи. Между прочим, Завалишин сказал, что Аронсон импотент, и я, как председатель, его остановил. <…> Не принимайте всего этого так горячо. Адамович Вас ценит. Вишняка мы успокоим. Таланты Ваши признаны» (Собрание Жоржа Шерона).
22 июня 1956 г. Марков пересказал Струве письмо Иваска, добавив: «С Вишняком у нас полный мир. Я написал ему “милое” письмо, в котором не настаивал на том, что мои заметки “шедевр”, называл их “скверными” (что в конце концов и недалеко от истины) — и это его обезоружило» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 105. Folder 9). Струве в свою очередь сообщил Маркову из Лондона 24 июня 1956 г.: «Вчера получил письмо от Вишняка. Он пишет, что, подобно тому как они несколько месяцев “жили под знаком” или “в эпоху” Варшавского, так целая неделя прошла у них “под знаком” В. Маркова. Описывает вкратце собрание, посвященное “Опытам”, на котором он выступал против Вас (и Карпович тоже)» (Собрание Жоржа Шерона). В полемику с Марковым вступил и В.В. Вейдле в статье «О спорном и бесспорном», обратив внимание на его высказывания об «отцах и детях в эмиграции»: «О поколениях в этой статье рассуждает он, как мне кажется, совсем неправильно. <…>…В том-то и беда, что никакой борьбы литературных поколений нив России, нив эмиграции не происходит. Когда Марков полемизирует — с Г.В. Адамовичем, например, — он ищет точку опоры не в несуществующих литературных позициях своего поколения, а либо в своих частных взглядах, либо в литературных позициях одной из частей того поколения, к другой части которого принадлежит и сам Адамович. Когда же Марков пишет о “поколении отцов”, что оно, “зачитываясь Михайловским и Марксом, не имело времени читать Еврипида и Расина”, он забывает, что писатели у нас, даже и в конце прошлого века, вовсе не так уж усердствовали по части Маркса и Михайловского, тогда как тот же Анненский, например, Еврипида, во всяком случае, читал, да и Расина тоже, чего я не решусь утверждать ни о Хлебникове, ни о Маяковском, ни о многих из тех, кому они годились бы в отцы. Дело тут не в поколениях; дело в том, что в эмиграции, именно вследствие неустроенности, да и относительной бедности ее литературной жизни, постоянно велись и ведутся споры не о спорном, не о том, что заслуживало бы спора, а о бесспорном» (Опыты. 1956. № 7. С. 42–43).
Георгий Иванов, прочитавший № 6 «Опытов» с большим опозданием, ободрил Маркова в письме от 6 октября 1957 г.: «Обмолвка о Чернышевском “роскошь” сама по себе — недаром она так искренно возмутила всех Вишняков эмиграции» (Georgij Ivanov / Irina Odojevceva. Briefe an Vladimir Markov 1955–1958 / Mit einer Einl. hrsg. von H. Rothe. Koln; Weimar; Wien: Bohlau Verl., 1994. S. 79).
Еще
Ваша И. Одоевцева
7
Все тот же Beau Sejour Hyeres (Var) 21 марта <1957 г.>
Милый Владимир Федрович,
Большое спасибо за Lederplex и за интернациональный чек. Но зачем? Зачем? Не надо было чекиться, а то нам неловко, даже очень — разоряем Вас.
Теперь о Вас — поздравление с Вейдле [66] . Вы писали — и я соглашалась с Вами, что никто ни о ком ничего, кроме обидного. А вот вышло совсем наоборот, и я страшно рада этому. Вейдле не склонен ни к комплиментам, ни к преувеличениям. И что старик Державин Вас отметил, по-настоящему хорошо. Победа, торжество. Признание. Так и отнеситесь к этому, не преуменьшая факта. Важнее ругани Адамовича [67] , гораздо важнее.
Пожалуйста, радуйтесь и длительно вспоминайте почаще слова ученой крысы и выданный ей Вам аттестат на первородство.
66
В своей статье «О спорном и бесспорном» Вейдле посвятил Маркову большой и уважительный пассаж, начинавшийся словами: «Самым талантливым в эмиграции среди наиболее (но все же относительно) молодых представляется мне В.Ф. Марков» (Опыты. 1956. № 7. С. 42).
67
О значении для литературной репутации критических отзывов парижан, и в частности Адамовича, Иваск писал Маркову еще 31 августа 1950 г.: «Париж же до сих пор остается столицей эмигрантской литературы <…> там вкус. Главное же — там еще и чуткость: и не только у Адамовича. <…> И Вы, и Моршен, конечно, начнетесь после парижского признания. Разве это так обидно?» (Собрание Жоржа Шерона). Однако отзывы Адамовича о Маркове были далеко не такими же однозначными, как у Вейдле. Двусмысленные полушпильки-полукомплименты, для Адамовича естественные, Маркова очень сильно задели.
Об отзывах Адамовича на книги Маркова:
Рецензируя № 4 «Опытов», Адамович отозвался о поэме Маркова весьма амбивалентно: «Поэма Маркова — вещь сама по себе для “Опытов” не столь характерная, но достойная того, чтобы на ней остановиться. В ней есть кое-что от Хлебникова и довольно много от Агнивцева или другого поставщика стихотворных лубков. Дисгармония стилей мучительна, а все-таки настоящее дарование дает себя знать повсюду, даже и в срывах. Так сквозь неудавшийся снимок догадываешься иногда о прелести отраженного в нем лица: смотришь, морщишься и любуешься» (Адамович Г. Несколько слов о журнале «Опыты» // Новое русское слово. 1955.19 июня. № 15758. С. 8).
Адамович писал о поэме в обзоре: «Есть в его “Гурилевских романсах” что-то несомненно “свое”, бесспорно подлинное, еще неясное, то вспыхивающее, то гаснущее, но явно отвечающее тому, что отличает поэта от рядового стихотворца. Стихи мало отчетливые <…> сплошной туман. Марево, а то даже и сон: где кончается реальность, где начинается видение, — проследить не легко. Но это стихи не выдуманные, а как будто сами собой возникшие, и это-то в них и прельщает. Это-то и внушает надежду, что Марков в нашей поэзии — не “гость случайный”, а человек, который должен бы оставить в ней какой-то след» (Адамович Г. Новые голоса // Новое русское слово. 1954.6 июня. № 15380. С. 8).
Отзывы Адамовича казались Маркову весьма двусмысленными. Рецензируя № 4 журнала «Опыты», Адамович откликнулся на поэму Маркова так, что тот не знал, радоваться или обижаться. Год спустя, рецензируя № 6 «Опытов», Адамович отозвался еще резче: «“Заметки на полях” В. Маркова меня озадачили. Из авторов, появившихся в нашей печати после войны, это один из тех, с которым связаны большие надежды. Но до чего он боек, небрежно поверхностен, многословен, с налетом “легкости в мыслях необыкновенной”! В его коротеньких заметках кое-что остроумно. Удивляет, однако, самая мысль эти заметки представить на суд читателей: это — будто крохи с некоего роскошного стола. А в данном случае ни какого стола еще нет» (Новое русское слово. 1956. 3 июня. № 15681. С. 8). Еще откровеннее Адамович отзывался о Маркове в письмах друзьям. См., напр., письмо 34 в разделе: «Эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды: Письма Г.В. Адамовича И.В. Одоевцевой и Г.В. Иванову (1955–1958)».
Что Вам сказать о нас? Г<еоргий> В<ладимирович> все хворает. Ему было еще хуже, чем обычно, прошлую неделю, но Ваш Lederplex ему очень помогает. Еще раз спасибо.
Он все собирается Вам написать сам, и я, зная, что его письма для Вас несравненно приятнее моих (без всякой обиды, Вы ведь только рикошетом мой друг, я тут, редкий случай, играю роль жены, а не самостоятельную), все поджидала, когда он наконец решится. Но довольно, больше не могу ждать. А то вы действительно подумаете Бог знает что о Г<еоргии> В<ладимировиче>.
Впрочем, нет. Знаю, что не подумаете ничего плохого. И все поймете правильно. Уж Вы такой.
Если бы Вы знали, как мы оба жалеем, что не знакомы с Вами иначе как письменно и вряд ли когда-нибудь встретимся. «Проклятая география!» А также мучительная проблема времени и пространства. И все же, разве можно знать, а вдруг все-таки встретимся. Знаю, что я ничего не знаю, и то не уверена. Но при моем оптимистическом мировоззрении даже эта неуверенность во всем играет радужными цветами. Одним словом —
Тот, кто в жизни не уверен, Есть уже поэт [68]как сказал — до чего тонко! — поэт Амари, муж М.С. Цетлиной. Читали ли Вы его переводы Ек. Браунинг? [69] До нас еще не дошли — но сомневаюсь, что хорошо, несмотря на восторги критики. А он сам был очень мил [70] — «поколение» Вам не известное.
Мне очень нравится Ваш Фига. Я его даже раз во сне видела. И, представьте, во сне он меня тоже приветствовал пронзительным визгом и прыжками.
68
Заключительные строки стихотворения Михаила Осиповича Цетлина (псевд. Амари; 1882–1976) «Жадно пей, полней и слаще…» (Современные записки. 1927.№ 32.С. 141), вошедшие в цикл «Vita somnium».
69
Книга стихов Элизабет Баррет Браунинг (Browning; 1806–1861) «Португальские сонеты» вышла в переводе М.О. Цетлина и И. Астрова с предисловием Адамовича (Нью- Йорк: Мосты, 1956).
70
Литература о Цетлиных — как мемуарная, так и исследовательская — весьма широка. Наиболее подробно см. в публикациях: Цетлин-Доминик А. Из воспоминаний // Евреи в культуре русского зарубежья. Иерусалим, 1992. Вып. 1. С. 288–309; Шалит Ш. «С одним народом я скорблю…»: К открытию Музея русского искусства им. Марии и Михаила Цетлиных в Рамат-Гане, Израиль // Евреи в культуре русского зарубежья. Иерусалим, 1995. Вып. 4. С. 385–407.
Что бы это могло означать? Кстати, интересуетесь ли Вы психоанализом? Я да. И даже на себе испытала однажды его действие. Я вообще очень люблю разговаривать со всякими психиатрами. Очень поучительно для нас, писателей.
Как идет Ваше учение? И как Вы чувствуете себя среди настоящих молодых студентов? Отталкивание или притяжение? Американских студентов (военного времени) я знаю — я сидела с ними на одной скамье в Биаррицком университете [71] и отлично с ними дружила. Но это были все же не настоящие студенты, игравшие в занятия в чужой стране. У Вас они, должно быть, совсем иные. Думаю все же, что это довольно забавно, хотя и утомительно.
71
В своих воспоминаниях «На берегах Сены» Одоевцева пишет о своих первых годах после войны в Биаррице: «…поступила в американский университет, помещавшийся напротив нашего дома. Там я завела знакомства с американскими профессорами и даже одному из них давала уроки французского языка, что было очень интересно» (Одоевцева И. На берегах Сены. М.: Худож. лит., 1989. С. 190).