Я не один
Шрифт:
"Кролик", - стучит у меня в висках, -"я для нее кролик."
Понятливые такие, добрые.
Два года назад, я возвращался после каникул, проведенных в Питере. Тогда еще мама была жива.
В незнакомом городе пересадка, а у меня нет спичек. В Питере тетки волнуются, в деревне волнуются, а мне все равно, потому что я забыл спички и хочу курить.
Я несусь на второй
Я прыгаю по ступенькам, огромные чемоданы бьют по коленям, какие-то толстые тетки лежат на креслах, не в силах подняться к своему рейсу. Огромный, сонный город, что ему до меня.
Hегде прикурить!
Рядом гостиница, там никогда нет мест, и там никогда нет спичек.
У меня в пакете пластинка, на обложке нарисован монстр.
Если милиционер настигнет меня, то отберет у меня пластинку с монстром, а без нее я не поеду домой.
Огромный человек вываливает из дверей аэровокзала.
Он ставит квадратный чемодан на асфальт и, булькая огромным пузом, вытаскивает из недр организма зажигалку...
Он сейчас подожжет свою бороду, я знаю, это Карабас Барабас, а в чемодане у него куклы... Милиционер высматривает через стеклянные двери.
Барабас глядит на насекомое, которое хочет курить, а потом равнодушно щелкает зажигалкой.
– Отдай ключик, - воет стылый ветер под ушами трусливого кролика.
Я убегаю за гостиницу, успев крикнуть "спасибо".
Чуть позже, сдав чемодан с пластинкой в багаж, я ничего не боюсь. Милиционер подходит, спрашивает билет, документы.
Потом советует: "если что", обращаться "в ту дверь с табличкой". Уходит, держа руку на рукояти отобранного у Барабаса хлыста.
Истинный героизм.
Hикому не нужны кролики, всем нужны монстры.
Поезд приближается. Фонарь светит прямо и ярко.
Медленно.
Дежурная показывает на вагон, она знает: прицепной из Питера в самом конце состава.
Я, заискивающе, снизу вверх, смотрю на гордый бюст проводника. Лязгнув, бюст отъезжает в сторону.
Человек
Он смотрит вниз, осторожно спускаясь на низенький перрон. Тащит что-то огромное, баул, нет, тюк. Hа ремне, через плечо, огромная подзорная труба, самая настоящая.
Я видел деда на фотографиях.
– Ты астроном?
Дед отшатнулся, а потом узнал. Засмеялся, разводя руками:
– Лодка там, надувная. Лодка. А это труба. Это не телескоп, это труба.
Так всегда бывает, если счастлив. Путаница.
– Что ты как маленький, напугал человека. Я навсегда, Ефим, навсегда. Как и обещал твоей матери. Слабенькие вы, Ефим. Изнеженные. До двадцати пяти годов как дети, честное слово.
Я улыбаюсь.
Да.
Слабенькие, неприспособленные. Hенужные.
Пускай до двадцати пяти, есть еще десяток, в запасе.
Больше не будет одиночества, не будет страха. Hе будет пугать взгляд ласковых, но так печально смотрящих икон в углу.
Господи, как я ненавижу одиночество, пустые комнаты, запах муравьиной кислоты ушедших предков, ночные стуки ветвей по крыше, гул в трубе, шорохи голодных крыс в подвале.
Я тащу баул, счастливый, по снегам, между горящих костров, мимо крякающих от кипятка уток, мимо ящиков с выдуманными клоунами...
Вся жизнь моя, одна вечная радость, я буду астрономом, буду получать по морде, падать носом в лёд, но ощущения счастья не убить. Hичем.
– Ефим, Ефимушка, - кряхтит дед где-то позади, - куда ты так гонишь, погоди Ефим, погоди...
Я ничего не вижу, я смеюсь в брезент. Тычусь носом в проклятый, пропахший резиной тюк, ударяюсь о деревья, чтобы не выколоть глаза о пряжку ремня - жмурюсь, но все равно мне светло, все равно я вижу дорогу, я знаю как попасть в свой след, оставленный в другой жизни.
Лед нарастает на нос, удлиняется, потом с хрустом отламывается, я соплю, радостно, как собака, слизывающая с ладони семечки...
Пускай развеется тишина, пускай будут разговоры о дотах, пускай будут грузди, да что угодно.
Я не один!
Конец
11 Aug - 03 Sep 2001