Я один вижу подсказки 7
Шрифт:
— Это же Легендарный Жемчуг Дракона!
Что это значило для них? Даже старейшины на стадии Неба жаждали заполучить этот артефакт. Ведь он мог стать ключом к достижению уровня ДЭВА.
Это легендарная стадия Закона, недостижимая мечта всех культиваторов на стадии Неба. Это был уровень самого бога. Тот, кто достигал его, разрывал оковы смертного мира и переходил в высшую реальность. В прямом смысле — возвышался.
— Мы можем с ним как-то связаться? Это очень срочно… — Осьмой метнул
— Вообще-то есть один способ, — неожиданно подал голос один из старейшин.
— Какой?
— Через турнирную таблицу.
— Верно! Тогда напишите!
— Что именно?
— Чтобы не трогал её!
Лицо Осьмого исказилось от гнева. Ему было трудно успокоиться, не говоря уже о том, чтобы сформулировать мысль нормально. Однако, глубоко выдохнув и взяв себя в руки, он произнёс:
— Нет. Напишите другое. Пусть немедленно заканчивает испытание и возвращается в школу. НЕМЕДЛЕННО!
Осьмой говорил это не старейшинам. Всё же они были относительно равны друг другу по силе и полномочиям.
В пещере находилось десяток старейшин, а за её пределами — слуги и ученики внутреннего двора. Именно им был адресован приказ.
Они бесшумно вышли из тени и тихо ответили:
— Хорошо.
Спустя мгновение турнирная таблица изменилась. Вместо имени лидера появилось сообщение:
[АЛЕКСЕЙ НЕКРАСОВ. ШКОЛА ПРИКАЗЫВАЕТ НЕ ТРОГАТЬ «ВЕЩЬ» И НЕМЕДЛЕННО ВЕРНУТЬСЯ В ШКОЛУ!!!]
Озара молчала, сжав губы в тонкую линию. В другое время она непременно напомнила бы остальным: «Парень нашёл сокровище, и только он решает, как им воспользоваться». Только сейчас даже она понимала, насколько нелепо прозвучали бы эти слова.
А затем произошло то, чего никто не ожидал. Алексей… просто взял и проглотил жемчуг.
У старейшин синхронно отвисли челюсти.
— Чего?
Осьмой, почтенный старейшина на стадии Неба, издал звук, больше похожий на мышиный писк, чем на человеческую речь:
— Нееет…
Даже всегда невозмутимый Ново уронил свою любимую чашку с чаем. И, не обращая внимания на разлившийся напиток, продолжил наблюдать.
— Вы только посмотрите, какая наглость! Он… он просто… взял и…
Осьмой метался по пещере, словно разъярённый тигр в клетке, будто это был личный оскорбительный вызов, брошенный прямо в лицо. Неудивительно, что его шаги оставляли следы на каменном полу. Казалось, сделать уже ничего нельзя.
Впрочем, как это часто бывает в такие моменты, приходит гениальная мысль.
— А что если… — Осьмой резко обернулся к Ново. — Отправь меня туда! Немедленно!
Эта затея была не просто опасной — она была глупой. И все
— Нет. Ни при каких обстоятельствах, — отрезал Ново. — Ты сам знаешь не хуже меня: в лучшем случае тебя просто выбросит обратно, в худшем — разорвёт на куски.
Горькая правда. Каждая планета обладала собственным сознанием, и оно было чрезвычайно избирательным в том, кого пускать на свою территорию.
Та, где находился Алексей, словно говорила: «Сильным чужакам тут не место. Малыши? Пусть копошатся в песке, но остальные — ни-ни».
Почему?
Потому что она знала. Знала, что появление сильных культиваторов несёт лишь хаос: разграбленные сокровищницы, выжженные земли, мёртвых обитателей. Как заботливая мать, она оберегала своих детей, воздвигая непреодолимый барьер для слишком могущественных «пришельцев».
И что же остаётся им?
Только наблюдать, как величайшая возможность буквально растворяется в желудке какого-то мальчишки.
Осьмой тяжело плюхнулся в своё кресло, которое угрожающе заскрипело под его весом, и простонал:
— Может, его хотя бы стошнит?
Шесть небольших чёрных палаток окружали костёр, который немного отличался от обычного. Его топливом была не древесина, а шинсу, благодаря чему пламя пылало необычным красным светом.
Рядом сидел Триза Гноев, чья внешность, особенно в сиянии красного огня, казалась ещё более пугающей.
Глубокие шрамы вместо ушей, безгубый рот с чёрными зубами, глаза без век, словно выжженные адским огнём.
Люди способны ценить красоту, но существует и чувство уродства — и Триза воспринимался именно как воплощение уродства. При его виде плакали даже взрослые, не говоря уже о детях.
— Всё хорошо… Всё хорошо… — монотонно повторял он, будто пытался успокоить самого себя.
Но для чего?
Ответ не заставил себя ждать: он медленно вынул длинную иглу и пронзил ею свой язык. Кровь стекала по подбородку, капала на одежду и ноги, а затем, голосом истинного маньяка, он прошептал:
— Боль — это молитва. Кровь — язык, на котором боги слушают…
Психологи определённо поставили бы диагноз: Триза был безнадёжно болен.
Его одержимость селфхрамом, то есть самопожертвованием, выражалась в сознательном причинении себе физической боли для наслаждения.
Или, скорее, для того, чтобы заглушить душевные раны. А может, даже больше — почувствовать себя живым, как бы парадоксально это ни звучало.
У Триза это давно переросло в неконтролируемую зависимость. Странно было даже представить, что подобное вообще возможно — сознательно наносить себе раны и находить в этом удовольствие.