Я — Оззи

Айрс Крис

— Это, наверное, за Биллом.

Знаете, Билл всегда был паникёром. Однажды, помню, ещё в те времена, я пришёл к нему домой и услышал:

— О, привет, Оззи! Угадай, что случилось? Я только вышел из комы.

— То есть как: из комы? Это же почти смерть. Ты же знаешь об этом, Билл, правда?

— Я знаю только, что пошел спать в пятницу, а сегодня вторник и я только что проснулся. Выходит, был в коме, так что ли?

— Нет. Ты просто перебрал с таблетками, выдул до фиг ища сидра и проспал три дня подряд, балбес!

Но в этот раз, как оказалось, Билл не прикалывался. Больная рука была первым признаком

острого сердечного приступа. Его родители умерли от болезней сердца, соответственно, у него это было наследственное. Он лежал целую вечность в больнице и даже когда его выпустили, ещё целый год не мог ничего делать. И мы снова были вынуждены выступать без него, что нас чрезвычайно смущало. Когда, наконец, он поправился, мы опять попробовали поработать в студии. Только на этот раз, у нас ничего не клеилось.

Пресса ворчала, что новую пластинку не получилось записать из-за моего эгоизма, но, положа руку на сердце, я сомневаюсь, что именно в этом заключалась проблема. Просто я изменился. Все мы изменились. Я уже не был тем бесшабашным вокалистом, который постоянно пропадал в пабе, но по первому сигналу готов приехать в студию и спеть, главное чтобы Тони придумал новый рифф. Всё было уже не так. Кроме того, моя сольная карьера длилась намного дольше, чем карьера в «Black Sabbath». И если уж совсем начистоту, то трезвость не оказывала положительного воздействия на творческие способности, хоть я и оставался наркоманом. Я мигом поскакал к доктору в Монмоут и попросил прописать мне валиум. К тому же, я ежедневно принимал около двадцати пяти таблеток викодина — благодаря запасам, которые я сделал в Америке. Мне было нужно что-то, не важно что, главное успокоиться. Люди связывали огромные надежды с нашей пластинкой. Но если она окажется хуже предыдущих, какой смысл её записывать? Во всяком случае, я так считал.

Поэтому альбом никогда не появился.

Я снова был Лос Анжелесе, в съёмном доме в Малибу, когда зазвонил телефон. Звонил Норман, муж моей сестры.

«О, чёрт! — подумал я. — Наверняка, плохие новости».

Я был прав.

— Это ты, Джон? — говорит Норман. — Речь идет о твоей матери. Ей нездоровится. Ты должен приехать домой и повидаться с ней.

— Сейчас?

— Да. Мне жаль, Джон, но врачи говорят, что дела плохи.

Прошло одиннадцать лет с тех пор, как мы разругались из-за её войны с газетами, и я редко виделся с мамой, но мы пошли на мировую, хотя и сделали это по телефону. Конечно, теперь я жалею, что не проводил с ней больше времени, ведь она не облегчала мне жизнь постоянными разговорами о деньгах. Наверное, нужно было давать ей больше денег. Но я всегда считал, что сколько бы у меня не было бабла — и оно когда-нибудь кончится.

Сразу же после звонка Нормана я вылетел в Англию со своим ассистентом Тони. Потом мы поехали в Manor Hospital в Волсолле, где она лечилась.

Маме было тогда восемьдесят семь лет, и уже была больна. У нее был сахарный диабет, почечная недостаточность, а сердечко уже еле тянуло. Она знала, что ее время пришло. Не припоминаю, чтобы мама когда-либо ходила в церковь, а тут вдруг стала очень религиозной. Когда я был у нее, она каждую минуту молилась. Мама воспитывалась в католической семье, наверное, решила наверстать упущенное, прежде чем предстанет перед высшим судом. Но вроде бы она не была испугана и не мучалась — а даже, если и так, то по

ней не скажешь. Первым делом я спросил:

— Что у тебя болит, мама? Или ты бодришься, чтобы не расстраивать меня?

— Нет, дорогой, со мной всё в порядке. А ты всегда был трусишкой, с малых лет.

Я остался на несколько дней. Мама сидела на кровати и часами говорила со мной, ее рука была подключена к шумному и пикающему аппарату для диализа. Мне она казалась здоровой и я начал задумываться, к чему весь этот переполох. За день до моего отъезда мама просит меня, чтобы я подсел к ней поближе, мол, хочет спросить что-то важное.

Наклоняюсь над ней, сам не знаю, чего ожидать.

— Джон! — спрашивает она. — А это правда?

— Что, мама?

— Правда, что ты миллионер?

— Но, бл… — я осекся. Моя мама умирает, и я просто сказал: — Я не хотел бы об этом разговаривать.

— Да ладно, Джон, скажи. Ну, пожа-а-а-луйста!

— Ну, хорошо, да!

Она улыбается, глаза блестят как у школьницы. Я думаю: «Ну, наконец-то, порадовал её».

А она развивает тему:

— Скажи мне, Джон, а ты мульти-мульти-мульти-мульти-мультимиллионер?

— Но, мама! — говорю я. — Давай не будем об этом!

— Но я хочу знать!

Вздыхаю и говорю:

— Ну, хорошо, да.

На её лице появляется широкая улыбка. С одной стороны, думаю: «Неужели для неё это так важно?». И в то же время, я понимаю, как много лет мы не общались так близко.

Ну, и смеюсь. Она тоже смеётся.

— Ну и как оно? — спрашивает она и хохочет.

— Могло быть и хуже, мама, могло быть и хуже.

Мы попрощались, и вместе с Тони я полетел обратно в Калифорнию. Сразу после посадки должен был выступить в «Universal Amphitheatre» вместе с «Black Sabbath». Помню немногое, потому что я не мог сосредоточиться. Постоянно думал о матери и о том, как она меня спрашивала, не миллионер ли я. После концерта я вернулся домой в Малибу. Открываю дверь, слышу телефонный звонок.

— Джон! — говорит мне Норман. — Мама умерла.

Как же я тогда плакал, чувак! Все плакал и плакал, и не мог остановиться.

Было 8 апреля 2001 года. Всего два дня после нашего разговора в больнице.

Сам не знаю, почему я так тяжело это пережил. Одну вещь я усвоил за все эти годы: я плохо переношу смерть других людей. Дело не в страхе — это нормально, мы все когда-нибудь умрем — но я постоянно задумываюсь, почему существует один или два способа появиться на этот свет и, блин, целая куча вариантов, чтобы его покинуть. Хотя моя мама умерла легко. Норман рассказал, что она уснула вечером и уже не проснулась.

Я не отважился поехать на похороны. Особенно после того, что случилось на похоронах отца. Кроме того, я не хотел быть в центре событий для прессы, а, там — наверняка оказался бы. Люди хотели бы сфотографироваться со мной возле костёла. Я же хотел, чтобы моя мама отошла в мир иной спокойно, без суеты, связанной с моим появлением. В этой жизни я доставил ей достаточно огорчений и не хотел сделать хуже. Поэтому на похороны не поехал.

И я по-прежнему считаю, что это было правильное решение. Хотя бы потому, что у меня остались такие трогательные последние воспоминания о маме. Четко вижу её, лежащей на больничной кровати, она улыбается мне, спрашивает, каково это быть «мульти-мульти-мульти-мульти-мультимиллионером», а я отвечаю: «Могло быть и хуже, мама, могло быть и хуже».