Я пасу облака
Шрифт:
Семья Олив Харт. Предоставлено Архивом Патти Смит.
Милле
С моими бабушками я не успела познакомиться: обе они умерли довольно молодыми, за год до моего рождения. Джесси Смит была кружевницей, играла на арфе и скончалась в Вербное воскресенье после продолжительной болезни. Маргерита Уильямс, мамина мама, играла на мандолине. Судя по всему, она была неунывающей оптимисткой, несмотря на душевную болезнь; умерла она в одиночестве
Я знала лишь мою прабабку Олив Харт, но она меня сторонилась. Рост у нее был высокий, характер стоический: ее мать рано умерла, и Олив поставила на ноги пятерых братьев и сестер. В двадцать пять лет она вышла замуж, родила и воспитала четверых сыновей, а затем, когда Маргерита оказалась в больнице, поневоле взяла на попечение мою маму и ее младших братьев.
Мама из кожи вон лезла, чтобы угодить своей бабушке, но ничем не могла завоевать ее благосклонность. Когда мы приезжали погостить, мама вручную перестирывала все белье — терла его о специальную рифленую доску, прикрепленную к большому цинковому чану. Я невольно восторгалась ее усердием, когда она отжимала простыни и развешивала их сушиться на солнце. Мама устраивала перерыв, закуривала и оглядывала плоды трудов — чистые простыни на ветру. Потом я ей помогала — собирала прищепки, пока мама сворачивала приятно пахнущее белье и складывала его в корзину. Но ни одно дело, выполненное любовно, так и не заставило Олив Харт милостиво улыбнуться.
Меня прабабка невзлюбила, как невзлюбила когда-то мою маму. Но у меня с прабабушкой было больше общего, чем различий: я походила на ее сыновей, отчасти унаследовала ее черты лица и неприветливость. Ее предки из поколения в поколение были норфолкскими фермерами и нелюдимыми пастухами. В ее крови они жили, через нее влились в мою кровь. Хотя Олив пренебрегала мной, я сознавала — по ее линии мне досталась душа юной пастушки. По ее линии мне досталась мечтательность, и я воображала, как присматриваю за стадом, собираю в кожаную сумку клочья шерсти и любуюсь переливами облаков.
По воле судьбы я выбрала поприще, которое далеко увело меня от предков, но все равно их образ жизни — это и мой образ жизни. И когда где-то в путешествии я замечаю овец на склонах или посох, валяющийся среди листьев каштана, во мне просыпается тоска: хочется снова стать той, кем я никогда не была.
Беверли Смит (в 19 лет), Аппер-Дарби, Пенсильвания, 1939. Предоставлено Архивом Патти Смит.
Летаю
Молиться меня научила мама. До сих пор вижу, как стою на коленях перед маленькой кроваткой, которую мама мне заботливо застелила. Пижаму мне тоже сшила мама, правда, штанины были коротки — очень уж длинные у меня ноги. Но я своей пижамой гордилась, ведь мама сшила ее своими руками!
После молитвы, когда все замирало, когда до меня доносилось тихое посапывание крепко спящих брата и сестры, я залезала на стул и отодвигала полотнище, которым было завешено мое окно. И продолжала свою беседу с Богом, а заодно высматривала их, пастухов, — как старательно они собирают потерянное, чтобы снова нашлось, и облегчают даже самые тяжкие тревоги. А особенно волшебными ночами даже молитва казалась приключением, и словно расстегивалась какая-то застежка, и я спешила к пастухам. Не бежала — скользила по воздуху в нескольких футах над верхушками бурьяна. Таков был мой тайный дар, мой королевский венец.
Эти моменты были особенными, ни на что не похожими. Люди не ускользали, не суетились. Они в своих колпаках и одеждах из трепещущей пряжи стояли шеренгами лицом друг к другу и готовились.
Господь дает нам крылья
Желудки нам дает
можем летать можем блевать
преобразиться, воссиять
отпустить себя по водам
чашку горечи испить
вывернуться наизнанку
если нас собрать всех вместе
мы — фитюлька
мы — пылинка
промелькнем и не заметишь
но без нас весь воздух пуст.
Вот бессмертная мечта…
Они плели свою песню, свою ткань, а я по молодости устала от нее и полетела дальше. Парила над травой, иногда оставляя отпечатки ладоней на плодах их трудов, сложенных тут и там, точно кипы хлопка. Души, слезы, детский лепет, смех безумца — все обретает вторую жизнь. Все это я трогала или протыкала пальцем, высвобождая благоуханный, пусть и не священный туман.
Все подобранное я снова отпускала в полет, с собой прихватывала лишь немножко — сплету венки, подарю сестре и брату, они ведь часто просыпаются, когда я возвращаюсь.
Они спали, пока их сон не растекался водой. Просыпались — как вылуплялись из яйца. Все увиденное и услышанное я описывала им, и их отважные доверчивые сердца поощряли меня. Возможно, я кое-что утаивала о полевых людях, чувствуя, что правда о них — одна из тех вещей, которые суть молчание. Но все мои странствия — ярко освещенные галереи, мраморные кружева, легендарная арка и бескрайний плащ, служивший воротами то в Канзас, то в Сиам…
Обо всем этом я отчитывалась.
А когда мы выросли и пришлось разлучиться, мне стало не перед кем отчитываться о странствиях. Я писала, рисовала или просто отпускала впечатления — пусть себе летят. Ничего не просчитывала наперед — пусть приземлятся где-нибудь в крапиве и попадутся собирателю, который сострадает всему маленькому.
Проходит время, проходят со временем и некоторые чувства. Но наступают моменты, когда волшебство поля и всего, что там происходило, всплывает на поверхность. Не обязательно тогда, когда я за городом, всплывает и со страниц книг, и из картин Милле, из колорита Коро. Когда я бреду по длинному музейному залу, который озарен узнаваемым светом «малых голландцев», волшебство возвращается. Я вижу себя парящей над лугом и ощущаю давешнее чувство — чистую, невыразимую радость.
А в траве затаилась змея… змея крылатая…
В ванне: Линда, Тодд и Патти Смит, 1952, Джермантаун, Пенсильвания, Беверли Смит. Предоставлено Архивом Патти Смит.
Как и положено в детстве, я считала этот дар чем-то само собой разумеющимся. Совсем про него забыла, никогда не проверяла. Это была всего лишь одна из редких, обыденных вещей, о которых я знала — они взаправду существуют.
Недавно мне приснился сон. Если уж именовать определенные переживания «снами». Погожий осенний день, Томасово поле. На этом клочке земли, явно заброшенном, мои брат и сестра сидят и с немым восторгом смотрят, как я подпрыгиваю и зависаю в нескольких футах над землей. Нет, я не взлетела, а парила, как «тарелка», как Нижинский, и почему-то эта простота усиливала ощущение чуда. И даже в такой ситуации мы не обменялись ни словом — так уж у нас в семье повелось. Телепатия любви и невинности.