Я пережил три времени [О семье, детстве и юности]
Шрифт:
30-е годы XX века — там Есенин, Маяковский, противостояние классике. Маяковский ниже Есенина, по таланту, приспособленец. У него была тайная тетрадь стихов, которую никто не знал. Были Светлов, Багрицкий. Но все мои писатели — от Древней Руси до XIX века. В современных я ничего не нахожу. Это не мой мир.
В современной литературе видно оскудение душевности. Вместо любви — в основе ненависть (классовая борьба). Не соединение душ, а разъединение. Вместо совести — классовая мораль. Уникальность личности сведена до винтика. Вечное (бесконечность) заменено на злободневное (сиюминутность).
Живая жизнь требует постоянного выбора, участия всех чувств, работы ума и сердца. А здесь — механическое следование идее. «Мы» вместо «я». «Я» ни за что не отвечаю; есть головы, а я — человек маленький. Раз человека освобождают от личной совести, ответственности, то он сличает свои действия с чужими. Ценна не индивидуальность, а похожесть, униформа. Любят по классовому признаку. Раньше — увозы, а теперь сами любящие предпочитают любви верность классу.
Социальный титанизм: единицы — носители истины, остальные — механические исполнители. Идея «шигалевщины» — головы сровнять, гении нам не нужны.
«Котлован» — для чего роется? Для Дома. Для кого Дом? Для человека. А человека-то нет.
Цель преподавания литературы — изменить эту основу на прежнюю: любовь, уважение к любому человеку. Заменить оскудение. В литературе выделять не идею, а сопереживание, развитие чувств ребенка. Мысли — общи, чувства — уникальны, в них проявляется и раскрывается личность.
Текст — живой организм, ни на что не похожий.
Стефан Цвейг утратил семитский характер и покорился европейскому мышлению, чувствованию. «Незримая коллекция». Углубление Достоевского. Описание поведения слепого. Он расхваливает коллекцию, которой уже нет. Она распродана, но он относится к ней как к существующей. Отношение незрячего к тому, что он не
может видеть, но чувствует. Такой психологический мир, очень интересный.
Роман Роллан — очень чистый писатель. Очень нравится «Очарованная душа». Общегуманитарный еврейский вопрос. У Толстого он заимствовал «чистоту нравственного чувства».
Диккенс — очень колоритный. Попадаешь в Англию, в эпоху, забывая, что ты в России. Очень хороша характеристика типов: гуманисты, пройдохи. Он психолог. Мало литературного — это самое главное.
Никакая другая литература так не возвысилась, как русская. И возвысилась своим пониманием человека.
У меня написано 300 страниц о Помяловском. Это была целая диссертация. Но появился некто <…>, которому надо было срочно печататься, и я уступил ему место.
Жаль, что никто не написал монографию «Место сословий в русской жизни».
Я вписал крестьянский мир в мир привилегированный. И этим сделал упрек пушкиноведению, которое одну Арину Родионовну превознесло, а дядьку Пушкина забыло.
Кто написал о Серафиме Саровском и Пушкине? Кто теперь обратит на это внимание?
[О книге «Лекции-очерки по истории русской литературы первой трети XIX века».]
Хорошо, что книга о Ваньке Каине и «Записки» Болотова сейчас переиздаются.
У меня была идея — написать историю движения критической мысли в России. Не по темам, а как двигалась критическая мысль.
Я много занимался «второстепенными писателями». У них всегда видно, даже там, где это не нужно, как работает метафора. А у большого писателя это все органично. Ему не нужна лишняя метафора. Но сами гении многое у них взяли.
Художественная литература не нашла отражения нынешним бедам человечества. Писатели забыли, что главное — человеческое сердце и борьба, страдание, связанное с ним. Литература так называемого «факта» тоже не выдерживает критики. На литературу понижен спрос. Нам нужен сегодняшний факт — говорит обыватель. Такая односторонняя тенденция нехороша.
Серьезный писатель не может учитывать читательский спрос. «Не продается вдохновенье…» Только на расстоянии может возникнуть большое и серьезное.
Первый признак того, что произведение хорошее — когда о героях судят и говорят, как о живых людях. То же и в театре. Но я мало видел таких спектаклей. Билет в театр всегда стоил дорого.
Нашему искусству была чужда идея народничества.
Формализм — то, что может быть вспомогательным для исследования, но вторую жизнь дать исследуемому предмету (искусству) не может.
[О врубелевском стекле.]
Эпоха декаданса. Оно было в ходу. Ничего не изображает (волна, море — абстракция). Декаданс — утрата формы. Форма должна быть разрушена. Это очень существенно в выражении содержания и чувства. Так убивается и содержание. Остается только настроение. Содержание было заменено настроением, и утрачена сама идея формы.
Открыли ДНК. Но еще не прочитали. Генетическая карта. Таблица Менделеева еще не заполнена. Но ДНК -
это куда сложнее. А расщепление атома однажды откры- ли — сделалось преступлением против человечества Но человеку, видимо, не все дано.
[О Лескове]
Кто-то написал донос на мой семинар по Лескову. Сказали, что семинар надо закрыть. Я всех распределил по кафедрам. Меня вызвали писать заявление о закрытии семинара. Деканом тогда был Ухов. Потом выяснилось, что писали не из семинара, а из парткома. Это еще хуже. Писали из зависти.
Я вел семинары по Лескову лет сорок. Я его, можно сказать, в люди вывел. И в том, что Лескова теперь рассматривают как классика, есть и моя заслуга. Я его из "второстепенного ряда» в первый ряд поставил.
Я хочу от вас рассуждений об идее, об искусстве. Сейчас образовательный ценз очень снижен. Филологу не нужно заниматься религиозными вопросами. Сейчас другая психика, другой мир, более бедный. Последние исторические события сняли духовные страдания, само понятие духовно-душевных страданий. После революции были другие страдания: нет хлеба, нет денег на гроб, похоронить близкого человека не на что.