Я побит – начну сначала! Дневники
Шрифт:
Искусство открывает человеку мир не только вне, но и внутри себя. Но там, где искусство высвечивает нашу внутреннюю жизнь, там, где оно врывается конкретностью воздействия, силой образа, – и там его влияние не совсем прямое. (Ох, как это все непросто!)
Сложность усвоения произведения не меньшая, чем обменные физиологические процессы. Сила образного воздействия на чувственное познание огромна, но она не в простой взаимосвязи: «да-да» – «нет-нет» и не в примитивно сложной «да – нет», «нет – да». Оно, фигурально выражаясь: «Я – и я тоже! Он – вот и я говорю!» Или наоборот: «Где я? – Вот ты где? Куда мне – вроде бы в эту сторону»… (Нет, не
Тут еще много вопросов с так называемой психологической и всякой прочей актуальностью. Но ясно одно: создание науки о детях или, точнее, науки о детстве как фазе живой жизни человека помогло бы очень разобраться в вопросе о влиянии искусства на мир людей, о его главной надобности, о механизме восприятия искусства.
Хотя я понимаю, какая сверхъестественная опасность для искусства таится в том, чтобы трактовать его параметры только с точки зрения его воздействия. Не зря древние греки отдавали искусство музам, существам божественного происхождения, признавая за искусством право полной свободы от человеческой корысти и темноты людской.
Если есть на белом свете развитие, то есть и наша будущая отсталость, она существует сегодня и осознается только в будущем. А если есть наша сегодняшняя отсталость, то признание за искусством божественного происхождения – трезвая мысль людей, оберегающих здоровье искусства, здоровье духа, здоровье, позволяющее развиваться. Существование в мифологии прекрасных муз – признание факта законов искусства.
Если есть муза Мельпомена, то есть и законы театра; если эта муза – живое существо, есть признание факта жизни законов, их развития, их видоизменения и движения.
Гений древних образно открывал законы мира; и отношение к мифологии сегодня – задача наиважнейшая. Отвергая для сегодняшнего дня опыт истории прошлого как практику для нашего сегодня, мы были бы крайне легкомысленны, если бы несерьезно отнеслись к мифологии и фольклору во всем его объеме. Мифы не только объясняли, как могли, мир, мифы познавали его основные законы.
Есть всегда опасность, которую несет в себе всякое знание: его ограниченность. Ограниченность знания бесконечна. Но достаточен уровень знания построения колеса – и мы поехали. Сапоги-скороходы меняют фасоны! Наука о детях не гарантирована от все тех же фальсификаций и мистификаций, как и любая другая. И я только ужасаться могу тому, в каких условиях ей придется жить и развиваться. Ученый-профессионал, ученый-функционер, ученый-бюрократ, ученый-дилетант ничем не лучше, а даже намного хуже любого неуча и идиота. Но нет иных путей. Наука всегда рождала преграды на своем же пути, она – дело человеческое. И там, где начинается организация научного дела, там тут же начинается борьба за науку и против нее. Так во всем. И нет пути иного.
Наука о детстве практически может сегодня призвать в свои ряды армию «исследователей» с педагогическим уклоном, а это заранее для нее катастрофично. Но ничего! Науки во многом родились внутри церкви и мракобесия. Чернокнижники и прорицатели, еретики и отступники породили мысль современной цивилизации.
Наука о детстве будет сразу же больна всеми страшными болезнями: ничтожными способностями, предрассудками, тупостью, даже слабоумием. Но она не может не родиться!
1) Эта книга написана человеком, который, во-первых, знает предмет. Знает его ровно настолько, насколько это ему удалось. Но все размышления строятся на этом знании. И тогда это именно размышления, а не измышления, именно поэтому в книге многое квалифицировано, а не фальсифицировано. Автор знает предмет для того, чтобы о нем говорить. И первый признак реалистичного разговора о таком сложном и вечно новом вопросе – то, что разговор идет в форме многочисленных вопросов.
Огромная опасность в разговоре о подростках или, точнее, в разговоре с подростками – встать на позицию всезнания. Один академик, обращаясь к ребятам, все время говорил: «Надо понять одну простую мысль» и «Надо запомнить одну простую вещь». Ясность в понимании проблем подростков – для меня явление очень подозрительное. Отчего так? Оттого, что проблемы подростка в конечном счете упираются в проблемы вечные, а быть знатоком вечных проблем довольно легкомысленно и даже пошловато. Оттого что проблемы подростков – это во многом не их проблемы, особенно там, где они по-настоящему сложны. Оттого, что проблемы подростков во многом жизнью не решены, а ясность по поводу вещей очень неясных – уже не только легкомыслие, но и ложь. Причем ложь самая вредоносная. Обман состоит в том, что простота становится действительно хуже воровства, когда «сложное» выдается за «простое».
Не бояться сложных вопросов на деле очень часто означает признание того факта, что ответ неизвестен. Для того и требуется смелость и мужество в сложных вопросах, чтобы не пугаться неизвестности. А неизвестен чаще всего бывает ответ на вопрос «Что же делать?»(Когда стесняются того, что не знают ответа на вопрос «Что же делать?», начинают подделывать решение, меняя сами условия задачи. Например, разговор о социальной инфантильности (социальной?) – типичная фальсификация условий задачи, подогнанная под «ответ».)
Меня пугают сомнения в своих силах – говорить с молодежью.
Я боюсь сомнений, особенно тогда, когда надо принимать решения, отвечать, учить. Я не боюсь сомнений, когда думаю, анализирую, ищу путь – тут сомнения есть путь к истине. Тут сомнения обязательны, как осторожность и осмотрительность. Однако как быть с сомнениями, когда надо отвечать?
31.03.80–01.04.80 г
Гердт, Панфилов, Смехов (очень хорош); Никитины – сладковатые и смешные, Визбор очень хорош, Рязанов с «песенкой об Анне Карениной» стал плясать и даже упал – огромный, толстый, но шел к успеху во что бы то ни стало. Закончил под крик – все поняли, оценили умение вписаться. Я читал несколько «капустных» вещей. Взял маленький кусочек из «Соблазнителя» с товарищеским судом. Сымпровизировал начало, и вдруг вся сцена стала ясна:
«Суд был товарищеский. Вокруг сидели товарищи и разговаривали с ним по-товарищески, прямо так к нему и обращались: “Товарищ… (по фамилии)”. Говорили ему, как товарищ товарищу, все в лицо, и хоть ребенок был на самом деле не его, и вообще он был действительно ни при чем, но он с ужасом чувствовал, как вынимают из него его душу, его тайные мысли, – и все черным-черно.
Говорили ему, что он подлец, и им был, и останется им после суда. И говорили ему, чтобы он понял, даже не понял, а хотя бы задумался.