Я подарю тебе ребёнка
Шрифт:
— Так, — наконец подаёт голос, продолжая смотреть в монитор, — в полости матки визуализируется одно плодное яйцо. Срок — пять недель.
Захар разворачивает ко мне монитор и указывает на график внизу.
— Это сердцебиение. Услышать пока не получится — срок маленький, но аппарат уже регистрирует. Эмбрион живой.
Я во все глаза смотрю на чёрно-серый экран, немного слева виден маленький овал и внутри ритмично и быстро пульсирует точка.
Будто проваливаюсь в вакуум. Слышу лишь как стучит моё сердце и вижу, как бьётся его.
— Возьми, — Зернов мягко улыбается и протягивает мне салфетку.
Беру в руку и сначала не понимаю, зачем он мне её дал, раз ещё не разрешил вставать.
— Слёзы, — подмигивает, заметив, как я пялюсь на салфетку, не понимая.
Я и правда плачу. Так странно, ведь даже не почувствовала, как слёзы потекли.
— Спасибо, — беру салфетку и вытираюсь, но вкладываю в это спасибо значительно больше, чем просто благодарность за протянутый кусок бумаги.
— Теперь расслабься и просто полежи пять минут, мне нужно сделать замеры.
Киваю и выдыхаю. Получается судорожно, едва ли не со всхлипом. Пытаюсь сделать как сказал Захар, но не могу перестать смотреть на его лицо, считывая малейшие изменения в выражении. Он же не промолчит, если что-то будет не так? Наверное, умеет держать лицо в таких случаях. Но ведь этот для него особенный. Надеюсь, что так.
— Одевайся, — Зернов убирает датчик, обрабатывает его и что-то ещё нажимает на панели аппарата.
Дрожащими руками натягиваю одежду и присаживаюсь в ожидании.
— Как так вышло? — спрашиваю, когда он заканчивает и поворачивается ко мне.
— Поздняя овуляция. Так бывает, — пожимает плечами. — Ты же помнишь, что резинка порвалась.
— Я вообще. Я же ведь… я думала…
— Вика, я тебе сразу сказал, что причин для того диагноза не вижу. Как можешь теперь судить сама, это была ошибка. Очень грубая и жестокая.
Я в замешательстве, с кем именно сейчас разговариваю: с Захаром-врачом или с отцом моего ребёнка? В принципе, я не особо и представляю, как должен реагировать мужчина на новость.
— Захар, я не буду просить прощения, что так вышло, не буду сожалеть. Ты же знаешь, что значит всё это для меня, — говорю открыто, мягко прикасаясь к животу. Не хочу недомолвок.
— А за что тебе просить прощения? — поднимает брови удивлённо. — Вика, это была случайность, мы этого не планировали. Но мы взрослые люди, и способны взять на себя ответственность.
Мы ведь действительно не планировали. Всё вышло спонтанно, а ещё и «техника» подвела. Но, как уже ему сказала, сожалеть я не буду.
Зернов даёт мне указания пока снизить физическую активность, выписывает витамины и анализы, приказывает каждый вечер отписываться ему о самочувствии. А ещё распечатывает снимок с овалом, который я трепетно складываю в сумочку.
Когда провожает, ловлю на себе его внимательный вдумчивый взгляд. Наверное, ему тоже нужно всё это осознать, и тогда мы поговорим ещё раз.
А пока я иду в машину, чтобы ехать в
Я знаю, что первые двенадцать недель — критическое время. Изучила всё это ещё когда пыталась забеременеть от Ильи. Я буду осторожна и внимательна. Постараюсь, потому что для меня теперь нет ничего важнее. И очень надеюсь, что Захар, хоть мы и не пара, станет для меня в этом крепким плечом.
10
Захар
— Захар, давление падает, — сообщает анестезиолог.
— Вижу. Кровит. Ищу.
Повреждённый сосуд удаётся найти быстро. Купирую кровотечение, теперь пора заняться плацентой.
— Наташа, у вас тихо, что там? — спрашиваю напряжённо.
В операционной тишина. Все продолжают делать свою работу, но внутренне замирают в ожидании вердикта неонатолога.
— Острая асфиксия, — ровный чёткий ответ. — Работаем.
И уже через секунду раздаётся кряхтение. Не крик, но хотя бы так.
— Живой! — выдаёт Наталья. — Пять баллов по шкале Апгар, забираем в реанимацию, будем выхаживать.
Напряжение чуть спадает, мы выдыхаем и работаем с матерью.
В моечной сдёргиваю маску и упираюсь лбом в зеркало. Ну и смена. Четвёртое кесарево за сегодня и только одно плановое. Это было особенно тяжёлым. Отслойка плаценты, большая кровопотеря, страдание плода. Мы справились, но так везёт не всегда.
— Плюс две жизни в твою копилку, Зернов, — по спине хлопает наш анестезиолог Ринат. — Малыш выкарабкается, вот увидишь. Того гляди, ещё Захаром назовут.
— Да хоть как пусть называют, только бы живой и здоровый был.
— У матери гематомы были на животе. В полицию сообщили уже? Или будешь ждать, когда в себя придёт?
— Думаю, она просто упала. Мне её муж не показался козлом. Ну а там кто их знает, поэтому конечно уже сообщили. Валя должна была.
Берём с Ренатом по стакану кофе и возвращаемся в отделение. В ординаторской никого. Времени начало пятого утра. Дико хочется спать, но документации столько, что за оставшееся время не факт, что успею. И это только срочной. И при условии, что сегодня никто больше не соберётся вылезти на свет Божий. Ну или, упаси Господи, попытаться отправиться на тот.
Однако на кофе я всё же десять минут выделяю. Ринату звонят, и он выходит.
Я откидываю голову на спинку дивана и, сжимая пальцами горячий стаканчик, погружаюсь в свои мысли.
Уже третий день, если честно, пребываю в шоке. Я думал давно о детях, не раз говорили об этом с Аней, но она была против ещё как минимум лет пять-шесть. А после расставания мысли о семье выветрились, уступив место только лишь работе.
А тут Вика.
В школе мы дружили. Она была красивой девчонкой, вечно спешащей, несущейся напролом. Будто всё время боялась не успеть. Девчонка-торпеда.