Я подарю тебе солнце
Шрифт:
Его ни разу не признавали преподавателем года. Ни разу. Без комментариев.
– Дорогая, важно объяснить детям, что это метафора, – говорит он, распрямляя спину и пробивая головой потолок. Почти на всех моих рисунках он настолько огромный, что не влезает на страницу, так что остается без головы.
Мама поднимает глаза, и вся радость сходит с ее лица.
– Дело в том, Бенджамин, что это не метафора. – Раньше благодаря папе у мамы светились глаза: а теперь она скрежещет зубами. Я не понимаю почему. – Я говорю в совершенно буквальном смысле, – говорит она и скрежещет зубами, – что наша неподражаемая бабушка Свитвайн, хотя
– Ого! В каком же? В голубом? – Джуд так воодушевилось, что у меня от сочувствия закололо в груди.
– Нет, с маленькими оранжевыми цветочками.
– Разумеется, – отвечает Джуд, – идеально для привидений. Мы с ней обсуждали, в чем она будет ходить после смерти. – До меня доходит, что мама все это выдумывает, потому что Джуд все еще скучает по бабушке. Под конец сестра почти не отходила от ее кровати. В последнее утро мама застала их вместе – одну спящую, другую мертвую, они держались за руки. Меня от этого просто в дрожь бросает, но я решаю держать это при себе.
– Ну и?.. – Джуд вскидывает бровь. – Что она передала?
– Знаете, чего мне хотелось бы? – Папа, обиженно пыхтя, вклинивается в разговор, чтобы мы так и не узнали, что это за таинственное послание. – Объявить уже конец Правления Нелепости. – Вот опять он за свое. Правление, о котором он говорит, началось, когда бабушка к нам переехала. Папа – ученый, он советовал нам относиться скептически ко всей тупой чертовщине, которую извергает его мать. А бабушка говорила не слушать ее сына, потому что он артишок, а от чертовщины надо бросать соль через левое плечо.
Затем она достала свою «библию» – огромную книгу в кожаном переплете, набитую всяким бредом (читай: чертовщиной), и начала проповедовать. В основном Джуд.
Папа берет кусок пиццы с тарелки. С краев стекает сыр. Он смотрит на меня:
– Вот тебе как, Ноа? Стало полегче от того, что мы больше не питаемся бабушкиными овощами, тушенными в удаче?
Я молчу. Извини, Чарли. Я обожаю пиццу настолько, что, даже когда я ем пиццу, мне хочется пиццы, но я не встану на сторону отца, даже если бы там стоял Микеланджело. Мы с ним не особо ладим, хотя он склонен об этом забывать. А я не забываю. Когда я слышу его громкий голос, призывающий меня посмотреть с ним игру команды «Сан-Франциско Форти Найнерс», или какое-нибудь кино со взрывами, или послушать джаз, от которого меня наизнанку выворачивает, я открываю окно в своей комнате, выпрыгиваю и бегу в лес.
Иногда, когда дома никого нет, я захожу в его кабинет и ломаю карандаши. Один раз, после особо унизительного разговора, когда меня как в унитаз головой окунули, из серии «Ноа – сломанный зонтик», когда он сказал со смехом, что, если бы у меня не было такого близнеца, как Джуд, он бы не сомневался, что я появился вследствие партеногенеза (я посмотрел это слово в словаре: зачатие без отца), я пробрался в гараж и расцарапал его тачку ключом.
Когда я рисую людей, я иногда вижу их души, и поэтому мне известно следующее: у мамы на месте души огромный подсолнух, настолько большой, что остальные органы в теле едва умещаются. У нас с Джуд одна душа на двоих, и это дерево с горящими листьями. А у папы тарелка с червями, а не душа.
– Ты думаешь, бабушка не слышала, как ты только что обругал то, что она готовила? – говорит Джуд.
– Однозначно
Джуд встает. Ее волосы похожи на огромные сосульки из света.
– Мне очень нравилось, как ты готовишь, бабушка, – объявляет она, подняв взгляд в потолок.
Мама сжимает ее руку и тоже обращается к потолку:
– И мне, Кассандра.
Джуд улыбается из самого сердца.
Папа подносит пистолет из пальцев к виску и стреляется.
Мама хмурится и выглядит из-за этого так, будто ей сто лет.
– Профессор, признай существование таинственного, – говорит она. Мама постоянно это ему повторяет, но раньше это звучало иначе. Как будто она открывала перед ним дверь, через которую можно пройти, а не захлопывала ее у него перед лицом.
– Профессор, я женился на таинственности, – он тоже отвечает как всегда, но это перестало звучать комплиментом.
Мы едим пиццу. Совершенно невесело. От родительских мыслей воздух чернеет. Я прислушиваюсь к тому, как я жую, и тут Джуд снова прижимается к моей ноге под столом. Я тоже жмусь к ней.
– А что бабушка передала? – лезет она в это напряжение с полной надежды улыбкой.
Папа смотрит на нее, и его взгляд смягчается. Она у него тоже любимица. А вот у мамы любимчика нет, и это значит, что это место можно захватить.
– Как я уже сказала, – продолжает она обычным голосом, хрипловатым, который звучит так, словно с тобой разговаривает пещера, – я сегодня днем проезжала мимо ШИКа, художественной школы, когда в машине образовалась бабушка, чтобы подсказать, что просто необходимо вам обоим. – Мама качает головой, облака на ее лице рассеиваются, и она снова выглядит на свой возраст. – И она оказалась настолько права. Невероятно, что мне самой в голову это не приходило. Я часто вспоминаю одну цитату Пикассо: «Каждый ребенок – художник. Задача в том, чтобы не перестать им быть, когда повзрослеешь». – У нее на лице такое безумное выражение, какое бывает в музеях, когда кажется, что она сейчас украдет картину. – Но это, это просто редчайшая возможность, ребята. Я не хочу, чтобы ваш дух оказался сломлен, как… – Она не заканчивает фразу, проводит рукой по волосам, а они у нее черные и разметавшиеся словно после бомбежки, как и у меня, и поворачивается к папе: – Бенджамин, я действительно этого хочу. Я понимаю, что это будет дорого, но это такая возможно…
– Что? – перебивает Джуд. – Это все, что бабушка сказала? В этом заключалось послание из иного мира? В какую школу идти? – Она вот-вот расплачется.
Но не я. Художественная школа? Я такого себе представить не мог, никогда не мечтал, что попаду куда-то, кроме Рузвельта, школы для засранцев, как и все остальные. Я уверен, что вся моя кровь начала светиться.
(АВТОПОРТРЕТ: У меня в груди распахивается окно.)
У мамы снова этот безумный вид.
– Джуд, это не просто какая-то школа. Ты там все четыре года будешь скакать от радости и кричать об этом на весь мир. Вы разве не хотите скакать от радости?
– О чем нам на весь мир кричать? – интересуется Джуд.
Папа тихонько хихикает, выходит колюче.
– Ди, я не знаю, – говорит он. – Она очень узконаправленная. Ты забываешь, что для остальных из нас искусство – это просто искусство, мы на него не молимся. – Мама берет нож, втыкает его ему в живот и поворачивает. Но папа продолжает, не замечая этого: – Да и, в любом случае, они пока в седьмом классе. До такого выбора еще очень далеко.