Я — посланник
Шрифт:
— Простите меня, я так виноват, я больше не буду, не буду…
— Чего не будешь?
Он торопливо выговаривает:
— Ну, это… вы знаете…
— Я хочу, чтобы ты сам сказал.
— Я больше не буду принуждать ее, когда возвращаюсь…
— Принуждать?..
— Х-хорошо. Насиловать. Не буду больше ее насиловать.
— Уже лучше. Продолжай.
— Я больше не буду так делать, я обещаю!
— А как, черт побери, могу я доверять твоему слову?
— Ну… можете…
Неправильный ответ.
— Ну-ка, отвечай на вопрос!
— Вы можете доверять моему слову, потому что, если я его нарушу, вы меня убьете.
— Да я тебя прямо сейчас убью!
Меня опять лихорадит. Тело облепила потная одежда и ужас моего поступка, в реальность которого я до сих пор не могу поверить.
— Руки за голову!
Он повинуется.
— Стань ближе к обрыву.
Он повинуется.
— Ну, как теперь себя чувствуешь? Думай, думай, прежде чем отвечать. Многое, очень многое зависит от того, сумеешь ли ты дать правильный ответ!
— Я чувствую себя так же, как моя жена, когда я возвращаюсь домой.
— Ты испытываешь жуткий, цепенящий, непреодолимый страх?
— Да.
— Отлично.
Я делаю вслед за ним шаг к обрыву, прицеливаюсь.
Спусковой крючок стал скользким от пота.
Плечи нестерпимо болят.
«Дыши, — напоминаю я себе. — Дыши глубже».
Мгновение покоя озаряет меня, — и я разлетаюсь на мелкие осколки. И нажимаю на спусковой крючок. Грохот выстрела обжигает слуховые каналы. В руке у меня пистолет — теплый и мягкий. В день ограбления банка я испытывал точно такие же ощущения.
Часть 2
КАМНИ ТВОЕГО ДОМА
А
Тяжкое похмелье
Как же сухо во рту.
Я вываливаюсь из машины и подползаю к входной двери. Внутри растет чувство полнейшей, горчайшей опустошенности. Оно пронизывает мне душу. Нет, не пронизывает. Прокалывает, кривыми стежками. И плевать на всякие миссии и послания. Я виноват, я виновен, — понимание этого ползет по моей коже. Я пожимаю плечами: нет, все правильно сделано — и стряхиваю с себя чувство вины. Но оно настырно лезет на меня обратно. Впрочем, кому сейчас легко…
И пистолет.
Моя рука до сих пор ощущает рукоятку. Теплый, податливый металл так хорошо ложится в ладонь. Пистолет в багажнике такси, притворяется невиновным. Сейчас он холодный как камень — отнекивается,
Я иду к крыльцу, и в ушах отдается звук падения. Мужик понял, что жив, внезапно: и все не мог надышаться, с трудом заглатывал воздух, словно запасался впрок жизнью. Все кончилось; я послал пулю в воздух, в восходящее солнце. Она, конечно, не долетела — далековато. Некоторое время меня даже занимал вопрос: куда попала пуля?
На обратном пути, возвращаясь по следам собственных шин, я часто посматривал на пассажирское сиденье. Его занимала пустота. Похмельный, жалкий, несостоявшийся мертвец, наверное, до сих пор лежал на плоской земле и ненасытно вдыхал пыльный воздух, забивая легкие.
У меня есть одно желание: войти в дом и обнять Швейцара. Очень надеюсь, что он ответит мне тем же.
Мы пьем кофе.
«Ничего так?» — спрашиваю я.
«Лучше не бывает», — отвечает Швейцар.
Иногда мне жаль, что я не собака.
Солнце уже окончательно взошло, и люди спешат на работу. А я сижу за кухонным столом и думаю: «Сто процентов: никто, ни один человек из проживающих на моей безымянной, покрытой росой улице не провел ночь так, как я». Мне представляются мирные картины: соседи идут в сортир по-маленькому, занимаются сексом — в то время как я примериваюсь дулом пистолета к человеческому затылку.
«Ну почему, почему я?»
Как обычно, ответа на этот важный вопрос нет. Хотя, конечно, я был бы не против этой ночью заняться любовью, а не планировать убийство. Чувство безвозвратной потери одолевает меня, на столе остывает кофе. Швейцар дрыхнет — и воняет, но от этого запаха и от дыхания спящей псины мне становится уютнее.
А потом звонит телефон.
«Нет, нет, только не это. Эд, не бери трубку».
«Это же они, они!»
Сердце бьется так, словно сейчас выскочит из груди. Потом оно запутывается в ребрах и глупо трепыхается.
Даже сердце у меня дурацкое, ничего толком сделать не может…
Я сажусь на стул.
Телефон продолжает звонить.
Считаю, — пятнадцать раз уже прозвенел.
Перешагиваю через Швейцара, таращусь на трубку и наконец решаюсь поднять ее. Голос застревает в горле, как сухие крошки.
— Алло?
Голос на том конце провода звучит крайне зло, но — слава богу! — это всего лишь Марв. В трубке слышно, как ругаются и орут друг на друга рабочие, стучат молотки. На этом фоне мой друг свирепо выговаривает:
— Большое спасибо тебе, Эд, что сподобился наконец ответить на мой звонок! Задери тебя черт, Эд!..
Вот честно: мне сейчас совершенно не до разборок с Марвом.
— Я начал было подумывать…
— Заткнись, Марв.
Я вешаю трубку.