Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика
Шрифт:
Книга I
Довоенные годы и война
Глава I
Мое детство и юность ничем особенным не отличались
С восьми лет пришлось идти в пастухи к сельским кулакам. А случилось это вот почему.
Мой отец, Андрей Степанович Новобранец, работал слесарем в Николаеве на каком-то французском заводе. Не знаю уж по какому случаю, но отца с завода уволили и выслали из города по «волчьему билету». Молодым читателям поясню: «волчий билет» в Российской империи означал особый вид возмездия за политическое непокорство. Человек с «волчьим билетом» не имел права жить в губернских городах, в уездных городах разрешалось «волку» прожить месяц, а в волости – в зависимости от характера и настроения волостного старшины или земского начальника. «Волк» – это политический бродяга.
Случилось это с отцом в 1912 году. Из истории революционного движения в России мы знаем, что в этом году после Ленского расстрела боевой дух рабочего класса стал возрождаться и нарастать. Во многих городах, в том числе и в Николаеве, были крупные забастовки и столкновения с полицией. Могу только догадываться, что и мой отец принимал активное участие в этом движении, за что и попал в «волки».
Мне тогда исполнилось всего восемь лет. Моей матери Евдокии Андреевне с двумя сыновьями – мной и младшим Андреем – пришлось уехать в деревню Кононовка Сенчанской волости Полтавской губернии к моему деду по отцу, Степану. Дед-бедняк имел только хату-мазанку, традиционный вишневый садик и огород. Батрачил. Со снохой, моей матерью, дед из-за чего-то повздорил, и она ушла работать в сельскую «сборню» – хату, где происходили обычные сельские сходы. Работала мать сторожихой, за что получила право жить в сборне. Хлеб мать зарабатывала на уборке кулацких полей «за седьмой сноп». А я пошел к кулаку пастухом за пять пудов хлеба… за весь пастушеский сезон!
Кулаки, у которых довелось работать, за малейшую ошибку или мальчишеский недогляд чаще прибегали к кнуту, чем к словесному внушению.
В деревне была школа. В первый же год приезда в Кононовку я пошел учиться. Учительницей была поповна Вера Ивановна. По тем временам – неплохая учительница. Кроме обычной грамоты по программе она читала нам рассказы, стихи, чаще всего Тараса Шевченко. Насколько я сейчас вспоминаю, была наша учительница националисткой, за что ее и уволили.
Другим нашим учителем и воспитателем был дьякон.
Учился я хорошо и охотно, с жадностью читал каждую случайно попавшуюся книжку…
Года три мы об отце не получали никаких известий. Уже в начале Первой мировой войны мать как-то сказала мне и брату Андрею:
– Бегите до дида, батько приехав.
Побежали. В хате увидели: сидят батько с дедом. Выпивают.
– Здравствуй, тату, – говорю отцу… Отец пошел с нами гулять. На прогулке расспрашивал, как живем и учимся. Я сказал, что здешнюю школу уже кончил, а учиться еще хочется.
В волостном селе Сенча была министерская школа с пятилетним обучением. Учение было платное, и отец заплатил за меня.
Вскоре отец уехал. Уезжая, закопал в огороде железный ящик с книгами и наказал:
– Вырастешь – выкопай книги и прочитай.
И отец опять исчез. Вновь появился в 1917 году, в начале революции. С участием
Запомнилась и внушительная демонстрация с красными флагами. Солдаты-фронтовики, и отец среди них, арестовали пристава, урядника, волостного старшину. Демонстранты пели песни, но запомнились всего две: «Заповит» Тараса Шевченко и другая, националистическая:
Ще не вмерла Украина,И слава, и воля,Ще нам, хлопцы молодые,Усмехнется доля…Песня особенно полюбилась кулацким сынкам. Но и мы, оборванцы батрацкие и бедняцкие, вслед за ними подхватывали:
Згинут наши вороженьки,Як роса на сонци,Запануем мы, братцы,У своей сторонци.В 1918 году, когда на Украину хлынули немецкие дивизии, отец ушел с полком красноармейцев. В Новочеркасске он попал в плен и был расстрелян белоказаками.
Предоставляю право самим читателям судить, как эта скупо изложенная биография отца могла повлиять на мальчишеское сердце и воображение, как она повлияла на всю дальнейшую жизнь мою.
О смерти отца я узнал летом 1919 года. Моя батрацкая жизнь за это время совершенно не изменилась. Все так же я пас кулацкий скот. Бродя по степи в обществе таких же мальчишек и рогатых друзей человека, я думал-мечтал, создавал десятки вариантов мести за отца, за свою нищую жизнь. Но кому и как? В моем мальчишеском мозгу думы и мечты не получали конкретных форм. Только крылатая розовая мечта без почвы и реального содержания.
Ответ на мои думы-вопросы подбросила сама жизнь. Однажды по шляху мимо меня шел большой обоз в сопровождении красноармейцев. Подошел я к ним.
– Дядька, – спрашиваю пожилого красноармейца с красной лентой на фуражке, – куда идете?
– А чуешь, хлопчик, гром гремит?
Я и до того обратил внимание на далекий гул. И дивился: небо ясное, только легкие барашки на нем, а где-то гром гремит.
– Чую, дядько, – отвечаю красноармейцу, – будто гром, а хмары не бачу.
– А то Деникин на нас идет, это и есть гадючья хмара.
– Дядько, а можно мне с вами?
– А что скажет твой батько?
– А моего тату расстреляли казаки.
Красноармеец аж крякнул от неожиданности, но все же сурово сказал:
– Ишь ты… тоже, значит, в красных был… но ты, хлопец, еще мал. Живи до времени, расти…
А я, забыв про кулацкий скот, иду с ним рядом, еще и еще прошу. Дрогнуло солдатское сердце:
– А ну, садись на воз… побалакаешь с командиром полка.
Полк шел через нашу деревню Кононовку и остановился в ней на ночлег.
Вечером я пошел к командиру. Усатый, в кожаной куртке, перепоясанный пулеметными лентами, суровый на вид командир выслушал меня и спросил:
– Сколько тебе лет?
– Семнадцать.
– Вот и врешь. И дальше так будешь врать? Нет! Иди домой к матери… когда подрастешь и отучишься врать – приходи.
Заплакал я от досады – соврал неудачно. И от обиды: был я уже опытным пастухом, получал от кулаков, кроме пяти пудов хлеба, рубаху, чоботы и свитку, а ростом не вышел: в свои 15 лет я выглядел двенадцатилетним. Видимо, кулацкий хлеб не шел мне впрок.