Я пришел дать вам волю
Шрифт:
— Матвея тоже возьмите с собой, — посоветовал Фрол, — пусть тоже пристыдит его. Мужичьими словами… он умеет.
— Да пошел он… ваш Матвей — без его управимся.
…Уса Степан не нашел в кружалах: собутыльники Уса, прослышав, что его ищет гневный атаман, заблаговременно увели куда-то совсем пьяного Василия.
На берегу Волги казаки и стрельцы, приставшие к казакам, дуванили добро астраханских бояр. Степан пошел туда, проверил, что делят справедливо, набрал с собой голи астраханской и повел селить в
Сперва ходили по домам убитых у Черного Яра, потом пошли в дома убитых в эту ночь и в утро, но народу за атаманом прибывало… Степан вышел на главную улицу — от Волги к Белому городу — и пошел подряд по большим домам: селил бедноту и рвань.
Почти в каждом доме ни хозяина, ни взрослых сыновей не оказывалось — прятались. Остальных домочадцев и слуг выгоняли на улицу… Везде были слезы, вой. Никого не трогали — атаман не велел. Давали забрать пожитки… И в каждом доме справляли новоселье с новыми хозяевами. И в каждом доме — поминки по Ивану Черноярцу.
К концу дня Степан захмелел крепко. Вспомнил Уса, сгребся, пошел опять искать его. К тому времени с ним были трезвые только Матвей Иванов, Федор Сукнин и брат Фрол. Степан то лютовал и грозился утопить Ваську, то плакал и звал Ивана Черноярца… В первый раз, когда Матвей увидел, как плачет Степан, у него волосы встали дыбом. Это было страшно… Видел он Степана в жуткие минуты, но как-то знал — по глазам — это еще не предел, не безумство. Вот — наступил предел. Вот горе породило безумство. В глазах атамана, ничего не видящих, криком кричала одна только боль.
Оказались возле Кремля, Степан пошел в приказную палату, где лежал Иван. Упал в ноги покойного друга и завыл… И запричитал, как баба:
— Ваня, да чем же я тебя так обидел, друг ты мой милый?! Зачем ты туда? О-ох!.. Больно, Ваня, тоска-а! Не могу! Не могу-у!..
Степан надолго умолк, только тихо, сквозь стиснутые зубы стонал и качал головой, уткнувшись лицом в ладони. Потом резко встал и начал поднимать Ивана со смертного ложа.
— Вставай, Ваня! Ну их к… Пошли гулять.
Иван с разбитой головой повис на руках Степана… А Степан все хотел посадить его на столе, чтобы он сидел, как Стырь сидел в царицынском приказе.
— Гулять будем! Тошно мне без тебя… — повторял он.
— Степан, родной ты мой, — взмолился Матвей. — Степушка!.. Мертвец он, Иван-то, куда ты его? Положь. Не надо. Убитый он, очнись ты, ради Христа истинного, чего ты тормошишь-то его: убили его.
Вот тут-то сделалось страшно Матвею. Степан глянул на него… И Матвей оторопел — на него глянули безумные глаза, знакомые, дорогие до слез, но — безумные.
— Кто убил? — спросил тихо Степан. Он все держал тело
— В бою убили… — Матвей попятился к двери. — Ночью…
— Кто? Он со мной был все время.
— Опомнись, Степан, — сказал Федор. — Ну, убили… Рази узнаешь теперь? Возле ворот кремлевских… стрельнули. Иван, царство небесное, завсегда вперед других лоб подставлял. Со стены стрельнули. И не с тобой он был, а с дедкой Любимом вон, спроси Любима, он видал… Мы уж в городе были, а у ворот отбивались ишо.
Степан долго стоял с телом в руках, что-то с трудом, мучительно постигая. Горестно постиг, прижал к груди окровавленную голову друга, поцеловал в глаза.
— Убили, — сказал он. — Отпевать надо. А не обмыли ишо…
— Да положь ты его… — опять заговорил было Матвей, но Федор свирепо глянул на него, дал знак: пусть отпевает! Пусть лучше возится с покойным, чем иное что. Вся Астрахань сейчас — пороховая бочка, не хватает, чтоб Степан бросил в нее головню: взлетит к чертовой матери весь город — на помин души Ивана Черноярца. Стоит только появиться Разину на улице и сказать слово.
— Отпевать надо, — поспешил исправить свою оплошность Матвей. — А как же? Надо отпевать — он христианин.
— Надо, — сказал и Фрол Разин.
Степан понес тело в храм.
— Зовите митрополита, — велел он.
Митрополита искали, но не нашли. Стыдили-таки его, принародно стыдили — Ларька и Шелудяк — за «подлог». У митрополита глаза полезли на лоб… Особенно его поразило, что нашелся монах, уличивший его во лжи. После того он исчез куда-то — должно быть, спрятался.
Отпевал Ивашка Поп, расстрига.
Потом поминали всех убиенных…
16
Утром Степана разбудил Матвей.
— Степан, а Степан!.. — толкал он атамана. — Поднимись-ка!
— А? — Степан разлепил веки: незнакомое какое-то жилье, сумрачно, только еще светало. — Чего?
— Вставать пора.
— Кто тут?
— Подымись, мол. Я это, Матвей.
Степан приподнял тяжелую хмельную голову, огляделся вокруг. С ним рядом лежала женщина, блаженно щурила сонные глаза. Молодая, гладкая и наглая.
— Ты кто такая? — спросил ее Степан.
— Жонка твоя. — Баба засмеялась.
— Тю!.. — Степан отвернулся.
— Иди-ка ты отсудова! — сердито сказал Матвей бабе. — Развалилась… дура сытая. Обрадовалась.
— Степан, застрель его, — сказала баба.
— Иди, — велел Степан, не глядя на «жонку».
Баба выпростала из-под одеяла крепкое, нагулянное тело, сладко, со стоном потянулась… И опять радостно засмеялась.
— Ох, ноченька!.. Как только и выдюжила.
— Иди, сказали! — прикрикнул Матвей. — Бесстыжая… Урвала ночку — тем и будь довольная.
— На, поцалуй мою ногу. — Баба протянула Матвею ногу.