Я – прИступник
Шрифт:
– Заходи, – ворчливым голосом рявкает мужик на меня, не вынимая ключи из скважины.
Я бреду потихоньку, захожу неуверенно внутрь. Дверь захлопывается сразу. Я смотрю на нее, обернувшись, но смотреть уже слишком поздно. Поворачиваюсь обратно. Перед глазами картина маслом: длинная мерзкая комната, справа сразу грязный вонючий сортир, ничем не прикрытый, в который сходить по большому можно только сидя на корточках, в правом верхнем углу мелкое решетчатое окошечко, посередине две кровати двухъярусных, на одной из них сидит худой мужичок в одной майке, зататуированный
– Здарова, – говорю я, протягивая ладонь для рукопожатия.
Тот отводит свою обратно.
– Ты кто такой? – спрашивает с прищуренным глазом. – За че заехал?
– 228-я.
– Часть какая?
– Четвертая.
Он морщит от удивления лоб, и я немедленно замечаю, что глаз его не прищурен. У него его попросту нет.
– Барыга что ли? – напрягается мужичок. – Торговал?
– Нет. Только хранил.
– Пиздишь?
– Нисколько. Зачем мне это?
Он усмехается, положив руки на крохотный столик железный, стоящий между кроватями. На пальцах у него, при сжатом в кулак запястье, видны набитые буквы (по одной на пальце) – «Л Х В С».
– Затем, что барыг на тюряге морщат. Они бабки платят, сигареты завозят. Сечешь?
– Секу. Но я только хранил. Продавать я не продавал.
Мужичок улыбается еще более зазаботно.
– Ну это уже смотрюган с тобой разберется, – говорит он. – Здесь ты не задержишься.
Я киваю ему одобрительно, а у самого уже ноги подкашиваются. Морщат, значит. Придется тебе нелегко, Дмитрий Алексеевич. Мало того, что на срок заехал, так еще в сословие низшее. Крепись.
– Ты первоход, что ли? – звучит очередной вопрос из потресканных губ.
– Наверное, – отвечаю я. – Первоход – это…
– Ну, в первый раз ты заехал? Раньше же не сидел?
– Нет.
– Значит, первоход, – подвел итог мужичок, обрастая довольным видом. – А вот я второход. Две ходки у меня до этого было. По одной три топнул, по второй пятак строгача. За покушение на убийство. Не добил одну суку. Потом весь срок жалел, блять.
– Девушку что ли? – любопытствую я, усаживаясь напротив.
Мужичок вспылил.
– Да какую, блять, девушку! Суку я не дорезал! Сдал подельник меня, вот я его на пику и посадил.
– Пику?
– Пика – это нож, заточка, понимаешь?!
– Понимаю.
– Ну и не съебывай мне башку! Сроку у тебя будет, че у дурака фантиков. Успеешь изучить цинки.
Я снова киваю. Дальнейший наш диалог превратился в травлю ядреных баек. Мужичок рассказывал с желанием несомненным про свою первую делюгу (совокупность предпринятых действий, за которые в итоге его посадили), как они с подельником нагибали одну лесопилку под Барнаулом, затем перешли на более лакомые кусочки, где по итогу и были взяты с поличным. Потом что-то про общий режим и какую-то лохмачевку. Но я это смутно помню. Да и вам, пока что, знать все это вовсе не обязательно. И мне бы не знать. Но я уже, к превеликому сожалению, знаю.
– Жрать будете? – слышится гадкий крик
Я поворачиваю влево свою башку и вижу в центре двери окошко, откуда торчит голова мужика с большими, свисающими щеками. Мой сокамерник одноглазый бегло хватает со столика металлическую тарелку и отдает ее мужику. Тот забирает ее и, спустя секунды, возвращает обратно с какой-то кашей; серого, неприятного цвета.
– Яченька, – с довольным видом забирает тарелку сокамерник и ставит ее на стол.
Я сижу, смотрю на него и думаю, как это кушать.
– Тебе особое приглашение надо?! – орет из окошка щекастый.
Я отвечаю, в надежде, что меня не покормят:
– У меня тарелки нету. И ложки.
– Иди сюда!
Я встаю с кровати, неохотно подступаю к окошку – оттуда мне протягивают тарелку с горячей кашей, от которой еще идет пар, и бросают в нее столовую ложку.
– Только помой потом и верни, – наказывает мне мужик, отдающий тарелку. – Понял?
– Понял.
– Все, начальник, – недовольным тоном говорит мой сокамерник. – Закрывай кормяк.
«Значит, кормяк. Вот, как называется это окошко», – подумал я и уселся за стол, бросая тарелку, от которой на руках у меня едва не остались ожоги.
– Это алюминиевая посуда, – вынимает одноглазый изо рта ложку. – Она очень легко нагревается.
– Я уже понял, – говорю ему, ухмыляясь.
Мужичок продолжает что-то жевать, хотя каша была очень жидкая, после чего переходит к суждениям исключительно философским.
– На самом деле, – проронил он с лицом задумчивым. – Подобной посуды уже почти нигде нет. Она – пережиток прошлого. Будущее за пластиком. На второй ходке я весь срок кушал из пластиковой посуды.
Я кивнул ему, размышляя о том, что пластиковая посуда и впрямь намного удобней. А потом вновь унесся в воспоминания. Я должен все изменить, должен все исправить. Но как? С тревогой, безразлично внимая речам собеседника, я от каши серой свой нос воротил. И так, и этак она не лезла в рот, а когда с трудом попадала, немедленно вырывалась наружу. В оконцове я съел пару ложек, остальное в сортире вытряхнул. Подошел к умывальнику, а там ни губки, ни средства моющего. Только мыло лежит какое-то непонятное, очень схожее с тем, что давали в цоколе «госнаркоконтроля», чтобы я отмывал чернила. Открыл водичку. Холодненькая. «Супер», – подумал я, протер остатки каши с тарелки пальцами, тоже самое выполнил с ложкой и поставил посуду на стол, ожидая, когда кормяк откроется снова. Но почему-то открылась дверь.
– Заходи, – раздается гнусавый голос.
В камеру зашагивает взрослый парень высокого роста. Тормозит на пороге, ждет, когда дверь закроется, а потом внезапно кричит:
– АУЕ!
– Жизнь ворам! – отвечает криком ему одноглазый.
– Вечной! – завершает перекрик парень и с улыбкой идет пожимать нам руки.
Я двигаюсь дальше, чтобы он мог присесть на кровать. Но тот продолжает стоять.
– Как звать тебя? – любопытствует мужичок. – Или прицеп какой есть?
– Мокрухой дразнят.