Я признан был самим собой
Шрифт:
М. К.: Читатели заметили, что твое творчество совершенно свободно от идеологических или политических канонов, а его автор?
А. М.: Это смотря что считать таким каноном. У меня пока еще есть непреодолимое табу, связанное опять-таки с моим происхождением, с моими адатами; кроме того, я редко вторгаюсь в описание интимной жизни своих персонажей.
М. К.: А хотелось бы?
А. М.: Пока не было такой необходимости вторгаться в эту сферу только потому, что это хорошо «продается». Что-то вроде кинотрюка, только в литературе. Совсем не сложно сочинить «постельную»
М. К.: А сам ты как относишься к себе как к писателю?
А. М.: Очень критично, сложно, потому что я никак не могу назвать себя писателем. Даже трудно определить это состояние, потому что чем больше я читаю современных авторов, тем больше мне не хочется быть писателем и иметь какой-то статус в писательском мире. Я не хроникер, не журналист – просто мне есть что сказать, и, скорее всего, я где-то близок здесь к Анри Мишо с его стремлением к разрушению жанров, которое шло от убеждения, что поэзия (прошлая и современная) себя изжила. Мне кажется, что у меня есть сторонники, которые меня поддержат.
Кроме того, мысли современного человека настолько усложнены потоками информации, что трудно выразить то, что происходит сейчас в нашем сознании, средствами как традиционной, так и «сверхавангардной» поэзии.
М. К.: Следишь ли ты за современной литературой? Как относишься к ней? Кто из современных авторов кажется тебе наиболее интересным?
А. М.: Слежу в меру своих возможностей, но меня не покидает ощущение, что одна группа писателей просто строчит «заказные» произведения, другая часть работает в каком-нибудь модном «тренде», третья просто занимается халтурой ради заработка. Мы переживаем процесс серьезной коммерциализации литературы, искусства, художественной культуры в целом – так что очень трудно найти в этом потоке что-то ценное и необходимое для себя.
М. К.: Твой последний сборник (издан в Чехии в 2015 г. – М. К.) получил высокую оценку читателей и критиков. Как ты считаешь, все ли было ими понято и отрефлексировано?
А. М.: Нет, конечно… Но я не стремился, чтобы меня все понимали. Это невозможно. Может быть, это оттого, что я пытался поработать в разных жанрах, испробовать разные формы, разные приемы, литературные техники. Мне это было самому интересно… такой своеобразный эксперимент с самим собой. Отзывы, которые я получаю, больше положительные: я вижу, что меня цитируют, некоторые фразы даже становятся заголовками газет, чего я даже представить себе не мог. Но, по большому счету, меня очень мало волнует, как отзываются и как понимают… Одинаковое восприятие и понимание просто невозможно. Например, кавказцам очень близок рассказ «Сорок всадников», кому-то непонятен аул Кукушке, а для кого-то ближе житейские истории.
Поскольку я надолго выпадал из творчества, из литературного процесса, я не очень уютно в нем себя чувствую и даже до сих пор не могу считать себя автором этой книги. И это никакая не блажь, не игра – просто я хотел куда-то записать и сохранить то, что подметил, о чем задумался. Вот, например, был такой момент, когда ученые-психологи попросили меня написать что-то на их тему, я написал, им понравилось. Меня больше всего заинтересовало не то, что я написал и им понравилось, а то, почему им понравилось?
М. К.: Конечно, не могу не задать традиционный вопрос: у тебя есть любимые писатели? Есть ли у тебя критерии гениального произведения? Назови хотя бы 5 книг, которые стали для тебя главными в жизни.
А. М.: О любимых не могу сказать,
Пять книг тоже не могу обозначить – для каждого этапа жизни есть свои пять книг, которые важны. Я еще раз хочу подчеркнуть, что мы долгое время по идеологическим причинам не знали многих западноевропейских, латиноамериканских писателей. Многих только сейчас начинают переводить (М. Селина, например). И когда я после большого перерыва вернулся к литературе, то обнаружил имена, которые были известны только узкому кругу специалистов, и произведения, которые не доходили до нас.
М. К.: Изменился ли ты после переезда в Венгрию?
А. М.: Стержень… нет, не изменился. А так, конечно, изменился, но я не думаю, что это связано с переездом, скорее, с образом жизни: если я больше двадцати лет находился в совершенно других пространствах и других процессах, занимаясь бизнесом, естественно, это на мне отразилось. Кроме того, у меня просто изменилось понимание людей, я стал больше анализировать их, саму жизнь. Вероятно, потому, что увидел не разницу правил жизни, а разницу существований. Даже в экономическом существовании, которое либо уравнивает шансы всех, либо приводит к трагическим последствиям.
М. К.: Знаю еще об одном (относительно недавнем) твоем увлечении – фотографии. И сейчас вот я наблюдаю за тобой, за тем, как ты ищешь ракурс, находишь что-то важное в каждой мелочи (это как у Блэйка – «в одном мгновенье видеть вечность и небо – в чашечке цветка…»). Фотографии твои чем-то похожи на твои рассказы: неожиданно подсмотренные фрагменты, зарисовки, лица, детали. Я бы сказала, что они очень «литературные». С чего началось это увлечение? Как оно стало не только хобби, но и гранью творчества?
А. М.: У меня в разное время было несколько таких увлечений, с которыми расставался (иногда с сожалением). Мой брат был отличным фотографом, он говорил, что фотографировать не просто сложно, а очень сложно – и я не брался за это дело долгое время. То же самое с музыкой… Я четыре раза записывался в музыкальную школу, чтобы овладеть игрой на фортепиано, но в результате мне удалось стать барабанщиком в школьной музыкальной группе (смеётся).
Но все пришло к своему началу, причем как-то случайно: появился мой друг, у которого лет 10 назад была совершеннейшая фототехника, и он меня поражал своим мастерством в создании фотографии. Так вот он постоянно говорил о тонкостях фотоискусства, а я ходил за ним и просто снимал на телефон. Я тогда не знал ни одного технического приема, не имел представления о выдержке, о режимах съемки, мне не хватало понимания цвета, тайны ракурса. Потом кто-то начал хвалить мои снимки, а когда меня начинают хвалить, я всегда настораживаюсь и мне становится не по себе. В итоге я купил фотоаппарат, научился видеть кадр и, самое главное, открыл возможности цвета – переход желтого цвета в черный… я обнаружил на своих фотографиях стену черного и желтого, или как черный глушит желтый, или как желтое проникает в черное. Эти два цвета подсказали мне какие-то иные решения, и я уже приобрел другой, более мощный фотоаппарат, с помощью которого я мог реализовать все свои желания. Образы возникали часто случайно, потому что у меня никогда не было возможности создавать студийные фотографии, и даже на улице нет таких возможностей, поэтому получилось то, что получилось… Потом неожиданно я стал получать высокие оценки признанных фотохудожников и уже смело стал экспериментировать с фотографией, чтобы найти какой-то свой «почерк».