Я сам себе дружина!
Шрифт:
Кузнец усмехнулся:
– Господин лесной, я, ясное дело, понимаю, кто я и кто ты. И из болота ты меня вытаскивал, и с хазарской дюжиной мы всем городом не сладили, а ты б, поди, её один, как бирюк овец, порезал…
«Ну, один бы, может, и не порезал…»
– …И в вешках на болоте ты побольше моего смыслишь… – ухмылка кузнеца стала особенно заметной. – А только ты и то помни, что я на свете вдвое больше твоего живу. И повидал кой-чего. Не заметить, что меж вами с Бажеркой вышло – совсем уж без памяти мне лежать надо было. А ты молодой. Понимать мало чего
Мечеслав помотал головою.
– Да я… я уж знаю, что не выйдет у нас…
– А если так, то и вовсе хорошо, – глаза кузнеца вовсе оттаяли, – а от того, что я раньше говорил, не отказываюсь – наш дом – твой. Всегда рады.
И с этими словами Зычко чуть качнул головою, и развернулся к кузне.
Как ни странно, от беседы с кузнецом стало немного легче, и уйти немедля больше не тянуло. Но голова всё продолжала гудеть. Мечеслав вскочил на забор и уселся на верхней жердине плетня. Ощущение было знакомое – точно на ветке, в дозоре или в засаде. Да и ветер обдувал голову – Мечеслав спохватился, что вышел во двор простоволосым, надел колпак. Странно всё же. Даже когда впервые он взял вражью жизнь в бою – не из самострела, клинком, увидел, как гаснет жизнь – а с ней ярость, ненависть, страх – в чёрных глазах с синеватыми белками, почувствовал на руках горячую хазарскую кровь, почувствовал, как клинок входит в живую плоть, – и тогда он не был настолько… ошеломлённым.
– Батюшка лесной!
Не то чтобы Мечеслав не приметил статную, хоть и невеликого роста, молодку в рогатой кике, но просто думал, что она идёт мимо по своим делам. А что поглядывает на него, как ей кажется, украдкой – так тут все на него глазели. А вот того, что селянка повернётся к нему и заговорит – не ждал. И уж тем паче обращения «батюшка» от женщины, мало в матери ему не годящейся.
Голубоглазая молодуха с круглым скуластым лицом тем временем подошла ещё ближе, опустив глаза и улыбаясь.
– Подарок вот тебе, батюшка лесной, принесла. – И с этими словами селянка в кике решительно водрузила на колени ошеломлённого «батюшки» лукошко с чем-то, завёрнутым в неизменное полотенце. Пахло… сыром вроде бы пахло.
– Сырку там, яичек, – подтвердила мысли Мечеслава дарительница. – Батюшка лесной, хочу тебя о правом суде просить!
Очень непросто было сейчас не вытаращиться на незнакомую селянку. О суде… ну да, хоть лесные и были вроде как добровольными изгоями, пятнадцать лет назад отказавшись принять решение веча, но многие селяне видели в них не только защиту от произвола хазарских наёмников и забывшихся мытарей, но и – по-прежнему – власть и суд. Хотя свои дела по большей части улаживали своим же порядком, не вынося сор из избы – однако значило это только то, что на долю лесных доставались самые непростые и запутанные споры и неурядицы, разобраться в которых сами селяне уже вовсе отчаялись.
Но отец сказал – теперь это его село…
– Говори, – сказал он. Вышло несколько хмуровато.
Но селянку такой ответ не смутил – она бойко отвесила поясной поклон,
– Батюшка лесной… ты ведь в дом к кузнецу нашему, к Зычко, ходишь… вели ему на мне жениться!
Мечеслав рта не распахнул, но всё же глянул на просительницу дико – и только тут увидал на лбу кички, на очелье вдовий узор. Из-под очелья жадно и хитровато глядели круглые голубые глаза.
– Сам суди, батюшка лесной – сколько ж человеку вдоветь можно? Мужик крепкий, дочь на выданье, возьмут замуж – кому тогда дом вести? А уж ему всего лучше не девка сопливая подойдёт, а такая, чтоб уж всё по женской-то части знала! И по хозяйству чтоб, и всё… – Селянка прикрыла на мгновение пушистые ресницы и показала из полных губ краешек белых зубов. – И мне, опять же, куда деваться – вдовею второй год, двое сынков да малая без отца растут? Так ведь по справедливости и выйдет мне за него – ты уж вели ему, батюшка лесной!
Мечеслав опустил глаза и крепко прикусил губу, давя в груди порыв исступлённо захохотать в лицо вдовице. Смех бы вышел только… нехороший. Уж не говоря, что себя перед селянами ронять – последнее дело. И всё ж таки – ну как тут не смеяться? Он со своей женитьбой не может разобраться, а от него требуют другого женить – да не просто другого, а мужика вдвое старше, будь равного роду, сказал бы – в отцы годится!
– Приневолить я кузнеца… эээ… добрая женщина…
– Ой, и чего ж это я-то? Меня Лисой зовут, батюшка лесной, Лисой, а кличут Лунихою, покойник-то мой Лунём звался, бортником был, лёгкого ему дыма…
Мечеслав на отцовский лад поднял ладонь – и Лиса-Луниха послушно осеклась, преданно глядя сыну вождя в лицо голубыми глазами.
– Неволить я Зычко, Луниха, не стану, – твёрдо сказал Мечеслав. – Он человек вольный, захочет на тебе жениться – женится. А сказать ему про тебя – скажу, если хочешь.
– Ой, скажи, батюшка лесной, скажи, уж не оставь вдовицу! – Поникшая было Луниха снова заулыбалась и оживлённо закивала кикой. – Ну, я тогда уж пойду, а то как бы малые без меня чего не напроказили…
И сорвалась с места, ометая поневой лопухи вдоль тропки.
Мечеслав глядел бойкой вдовушке вслед с усмешкой. Всё же не только он выслушивал чужие «нет» в этот день. Довелось и самому отказать – ледащенькое, а утешение.
– Чего ей надо было? – неласково спросила подошедшая Бажера.
– Не поверишь, – хмыкнул Мечеслав. – Чтоб я бате твоему велел на ней жениться…
– Вот ведь… – Бажера явно не без труда сдержала совсем уж недобрые слова про односельчанку. – Хотя… ох… может, и права она… глядишь, ещё братиков или сестрёнок нам с Живко нарожает… да и дом батин без меня кому вести?
– Бажера…
– Да, Мечеславушко?
– А люди зачем женятся?
В голосе девушки явственно прозвучало удивление:
– Ну как… род продолжать надо? Надо. Чтоб детки были. Дом вести, опять же, – в одиночку ох как трудно, я-то знаю, как матушка померла, дом всё на мне был, Живко больше бате помогал, да и мал ведь…