Я свидетельствую перед миром
Шрифт:
— Благодарю за доверие и за доброе отношение, генерал, — ответил я.
Расставаясь с генералом, я и подумать не мог, что больше никогда его не увижу. Известие о его трагической гибели пришло меньше чем через два месяца после нашего разговора. Генерал Сикорский умер как солдат на боевом посту, его самолет разбился над Гибралтаром [176] . Злая судьба преследовала поляков в этой войне.
Через несколько недель, подплывая к Нью-Йорку, я увидел статую Свободы, приветствовавшую меня в Америке. Для меня это не только страна Вашингтона и Линкольна, с ней также связаны имена Костюшко и Пулаского [177] .
176
Генерал Сикорский возвращался в Лондон после инспекции польской армии на Ближнем Востоке. 4 июля 1943 г. его самолет
177
Национальный герой Польши Тадеуш Костюшко (1746–1817) участвовал в Войне за независимость США (1775–1783) и получил звание бригадного генерала и американское гражданство (1783). В 1920 г. его именем была названа укомплектованная американскими добровольцами эскадрилья истребителей под командованием майора Фаунтлероя, которая участвовала в русско-польской войне (1919–1920). Другой польский герой, Казимеж Пулаский (1747–1779), после первого раздела Польши эмигрировал во Францию, а затем в Америку, где участвовал в Войне за независимость; был убит во время штурма Саванны. Считается отцом американской кавалерии; его имя носят населенные пункты, улицы и школы в нескольких штатах.
Так же, как в Англии, началась череда выступлений, докладов, встреч и собраний. И самые видные люди задавали мне вопросы, которые я уже слышал: «Что мы можем для вас сделать? Чего вы ждете от нас? Скажите, как вам помочь?»
На это я отвечал: «Конечно, нас очень поддерживает ваша материальная помощь, но гораздо важнее, чтобы вы принесли в Европу свои идеалы, свой образ жизни, американскую публичность, демократию, честность во внешней политике. Европейцы считают вас самой сильной страной в мире, так постарайтесь поделиться с другими странами принципами, изложенными в Атлантической хартии. Постарайтесь не обмануть ожиданий Европы».
Мне снова пришлось рассказывать о своей стране политикам, священникам, бизнесменам, деятелям культуры. Госдеп представлял госсекретарь Генри Стимсон с подчиненными, многие из которых поддерживали тайные связи с группами Сопротивления в оккупированных странах. Информацию для Госдепа я также передавал через Адольфа Берля, члена «мозгового центра» президента Рузвельта, и других руководителей разных служб, в Министерство юстиции — через генерального прокурора Фрэнсиса Биддла, в Верховный суд — через судью Феликса Франкфуртера [178] . Я встречался с представителями католических кругов архиепископами Спеллманом, Муни и Стричем и с еврейской общественностью в лице раввинов Уайза и Мориса Вальдмана и Нахума Гольдмана, с которым виделся неоднократно [179] .
178
Феликс Франкфуртер (1882–1965) — видный американский правовед, советник по юридическим вопросам президентов Вильсона и Рузвельта, член Верховного суда (1939–1962). Был убежденным сионистом, однако, обладая еще с сентября 1942 г. информацией о массовом истреблении европейских евреев, не стал употреблять свое влияние для того, чтобы организовать им помощь.
179
Нахум Гольдман (1894–1982) родился в Белоруссии, до 1933 г. жил с родителями в Германии, один из лидеров сионистского движения. Перебравшись в Америку, основал Всемирный еврейский конгресс (1936), был его первым президентом (1936–1949). Вместе с Уайзом пытался поднять американское общественное мнение и правительства союзников на защиту европейских евреев.
Морис Давид Вальдман (1879–1963) — раввин, в 1928–1945 гг. был исполнительным секретарем еврейской благотворительной организации Джойнт.
Стивен Сэмюэл Уайз (1874–1949) — раввин, один из лидеров сионизма, президент Всемирного еврейского конгресса (1949–1977).
Я понял тогда, как тесно связано все в мире, объединившемся против деспотизма и преступлений, против войны и ее трагедий. Мне казалось, что и я сам — частица некой всемирной системы.
Наконец настал час самой важной встречи. 28 июля 1943 года посол Ян Чехановский сообщил мне, что меня приглашает президент Соединенных Штатов, который хочет услышать от меня, что происходит в Польше и в других оккупированных странах.
Я спросил, как я должен разговаривать с президентом.
— Будьте точны и лаконичны, — ответил посол. — Президент Рузвельт — самый занятой человек в мире.
Белый дом показался мне большим, современным, выстроенным добротно, но в провинциальном духе. Вокруг него росло много деревьев и царила тишина.
Президент Рузвельт, казалось, никуда не спешит и ничуть не устал. Он оказался очень хорошо осведомлен о польских делах, вопросы задавал меткие, дельные и всегда по существу. Его интересовала наша система образования и все, что мы делаем, чтобы уберечь детей. Он подробно расспрашивал меня об организации Сопротивления и о потерях, которые понес польский народ. Хотел знать, почему Польша оказалась единственной страной без коллаборационизма. Спрашивал, правда ли то, что рассказывают об уничтожении евреев. И вникал во все детали партизанской тактики, диверсионных действий, саботажа.
По каждому вопросу он старался составить себе полное представление, чтобы почувствовать атмосферу подпольной работы, понять внутренний мир людей, которые занимаются ею изо дня в день. На меня произвела огромное впечатление широта его ума. Так же, как Сикорский, он не ограничивался интересами своей страны, а мыслил в масштабах человечества. По окончании беседы я оставил президента таким же свежим, бодрым и приветливым, каким он меня встретил. Сам же я изрядно устал.
Это была не обычная физическая усталость, а приятное утомление плотника, который вбил последний гвоздь в построенный им дом, или художника, который поставил подпись на завершенном полотне. Мой труд тоже был завершен, так что усталость сочеталась с чувством выполненного долга.
Посол предлагал отвезти меня на машине, но мне захотелось пройтись пешком. Я перешел Пенсильвания-авеню и вышел на Лафайет-сквер напротив Белого дома. Я знаю, почему меня туда тянуло, — там стоит памятник Костюшко. Я сел на скамейку и стал разглядывать прохожих. Все были хорошо одеты, выглядели сытыми, здоровыми и довольными. Война почти не затронула этих людей. Череда картинок промелькнула в моем воображении: роскошная гостиная португальского посла в Варшаве и сразу резкий контраст — пыль, зной, грохот снарядов, горечь поражения; беспорядочный изнурительный марш на восток в поисках несуществующей армии. И дальше: вой ветра и ледяной холод русских степей. Колючая проволока. Поезд. Немецкий концлагерь в Радоме и первое столкновение с чудовищной жестокостью, грязь, голод, унижение. Потом Сопротивление: постоянная конспирация и нервное напряжение. Лыжный переход через горы.
Порабощенный Париж… вездесущие немецкие шпионы… Татры… смертельная усталость… страшное пробуждение — и гестапо. Избиения, адская боль, кровь, заливающая глаза, уши и весь мир.
Памятные слова: «У нас было два приказа. Первый — сделать все возможное, чтобы устроить побег. А второй — ликвидировать тебя, если операция не удастся».
И снова кропотливая, тяжелая, опасная работа в Сопротивлении. Гетто и лагерь смерти… тошнота… неотступные голоса обреченных евреев. Потом Унтер-ден-Линден, Берта, Рудольф — когда-то любимые, а теперь ненавистные люди. Пиренеи — ночные и дневные… Дипломатические приемы, выступления… Мое награждение. И наконец я снова увидел перед собой — так же ясно, как вижу сейчас, когда пишу эти строки, — утомленного старого человека, он смотрел на меня отеческим взглядом и говорил: «Я не даю вам никаких инструкций. Вы не будете официально представлять польское правительство и его политику. Вы окажете нам помощь уже тем, что расскажете все, что видели и пережили, и повторите то, что вам поручили передать в Польше. Вот и все».
Эпилог [***]
Я не претендую на то, что дал в своей книге исчерпывающее описание польского Сопротивления, его деятельности и структуры. Думаю, в данный момент никто и не способен дать такое описание. Это станет возможным не раньше, чем спустя несколько лет после войны, когда будет собрана и сопоставлена вся информация. Я основывался на своем личном опыте, старался вспомнить все, что со мной происходило, рассказать о событиях, в которых участвовал, и о людях, с которыми встречался [181] .
***
Этот постскриптум, сделанный в ноябре 1944 г. для первого американского издания книги, был упразднен в первом польском издании (перевод и обработка Вальдемара Пясецкого) 1999 г., в которое вносил дополнения и изменения сам автор.
181
В авторском предисловии к польскому изданию книги 1999 г. Ян Карский поясняет: «При написании этой книги в 1944 году я честно и точно рассказал обо всем, что помнил. Но обстоятельства того времени накладывали некоторые ограничения на то, о чем можно было говорить».