Я, ты и любовь
Шрифт:
Он настоял, чтобы я сама объявила свою песню, поэтому я наклонила микрофон поближе и начала говорить, заиграв вступление:
— Здравствуйте. Я еще никогда не выступала соло, поэтому отнеситесь снисходительно. Я сыграю «Пора» группы «Имэджин дрэгонс». — Я повернулась к Колтону: — Посвящается тебе. Она мне тебя напоминает.
Когда я во время пробежки слушала плей-лист, пытаясь разобраться, какую песню хочу выбрать для сольного исполнения, я наткнулась на эту. Прекрасная вещь, словно вдохновленная поп-музыкой восьмидесятых, сойдет за интересный кавер в стиле инди-фолк. Но по-настоящему поразили меня слова, ставящие акцент на неизменном, на том, что ты есть.
Я сама долго мучилась из-за этого. Я выбирала университеты и карьеру, потому что так хотели другие. За меня решали родители. После смерти Кайла я не могла выбирать, не в состоянии была думать, не испытывала никаких желаний. Работала у отца и посещала местный колледж, пойдя по пути наименьшего сопротивления. Папа всегда ожидал, что я выберу специальностью бизнес и буду работать в его компании. Я и не рассматривала иные варианты. Мои способности или мечты в расчет не принимались — я просто следовала родительскому плану, не задавая вопросов.
Через несколько месяцев после смерти Кайла я поняла, что мне необходима отдушина. Что-нибудь, чтобы отвлечься от вины и боли. Гитара появилась почти случайно — на деревянном фонарном столбе я увидела объявление об уроках игры на гитаре. Учитель был пожилой, седой, толстенький и абсолютно гениальный. Он был талантливым педагогом, понимающим и терпеливым. Главное, он понял, что на пару часов в неделю я хочу забыть обо всем на свете. Он не задал ни одного вопроса, взялся за мое обучение и гонял нещадно, не давая ни минуты передышки. Я только и успевала учить аккордовые пассажи. Он составил плотный график занятий и устраивал мне головомойку, если я не справлялась.
Пение стало естественным продолжением музицирования. Я всегда любила петь, я выросла под песни мамы, однако никогда не воспринимала это всерьез — пела за рулем и под душем. Но занявшись игрой на гитаре, я всерьез увлеклась музыкой, ставшей для меня отдушиной, возможностью чувствовать что-нибудь, кроме боли. Разучивая песню, я подпевала себе и вскоре поняла, что петь мне нравится даже больше, чем играть. Музыка стала спасением: я часами играла и пела, сидя на мостках и глядя, как садится солнце и появляются звезды, чтобы не думать о Кайле, не тосковать по нему, не плакать о нем. Я играла, до крови стирая пальцы, и пела до хрипоты.
Теперь музыка стала ниточкой, привязавшей меня к Колтону. Песни стали нашими признаниями, неоконченной дискуссией в музыкальных звуках.
И я запела, изливая в песне душу. Все взгляды были устремлены на меня; Колтон не сводил с меня глаз. Последняя нота растворилась в воздухе. Руки дрожали, сердце гулко стучало. Некоторое время стояла тишина. В зале я видела ошеломленные лица. Я готова была уже психануть, потому что они не хлопали, и вдруг бар взорвался криками, свистом, бешеными аплодисментами, и только тут я поняла, что слушатели не сразу пришли в себя от удивления.
Наверное, это хорошо.
Когда все немного улеглось, Колтон повернул микрофон к себе и сказал, обращаясь к залу, но глядя на меня:
— Черт тебя побери, Нелл, это было невероятно. — Я слышала напряжение в его голосе, видела волнение в глазах. Внешне Колтон ничем себя не выдавал, но я уже достаточно его знала и улавливала тончайшие модуляции.
Наступило короткое напряженное молчание. Мы с ним знали, какая песня следующая, и оба волновались.
— Эту песню я раньше не исполнял, — сказал Колтон, цепляя на струны каподастр. — Очень личная, я написал ее давным-давно. Нелл меня уже несколько недель подначивает…
Я видела, как ему трудно. Он заиграл медленную, напевную, меланхоличную мелодию и запел свою колыбельную. В баре стало так тихо, что между аккордами можно было услышать движение воздуха. Никто не шевелился и, по-моему, даже не дышал. Мы с Колтоном отрабатывали эту песню вместе. Он согласился исполнить ее, только если я подпою и подыграю; этим я и занялась. Я пела бэк-вокал и поддерживала основной ритм, но делала это тихо, чтобы не отвлекать. И он сосредоточился, собрался. Я видела, как у людей влажнеют глаза, напрягается горло. Кто-то плакал. Видимо, все понимали, что Колтон рвет свое сердце, с такой страстью он пел. Он снова убаюкивал себя, ненадолго став потерявшимся в Нью-Йорке мальчишкой. Мне стало больно за него. Хотелось обнять, поцеловать, сказать, что он не один.
Когда песня отзвучала, зал некоторое время безмолвствовал, а затем Колтону устроили овацию.
Мы спели еще несколько популярных песен, которым меня научил Колтон, и дуэтом исполнили финальную — «Бартон-Холлоу». Я дрожала от радости и волнения. Ведь заявление на факультет исполнительских искусств я подала по минутной прихоти, устроив акцию неповиновения, чтобы дать родителям понять — я буду жить по-своему. Я никогда раньше не выступала на сцене.
А теперь увлеклась.
Колтон получил плату за выступление и заторопился на улицу. Я не могла понять выражение его лица, но заметила напряжение в движениях. Я нервничала, когда в вагоне метро мы стояли рядом, гитары в мягких чехлах за спинами, и держались за поручень. Колтон молчал. Я не знала, расстроен ли он, зол или перевозбужден после выступления. Я никак не могла угадать его настроение, и от этого мне было неспокойно.
Я взяла его за руку, переплетя пальцы. Колтон взглянул на меня, на наши соединенные руки и снова на меня. Его лицо смягчилось.
— Извини, я просто… Играть эту песню было нелегко… Что-то я отвлекся. Плохая из меня компания.
Я незаметно подвинулась ближе, прижавшись к его боку.
— Колтон, я горжусь тобой. Кроме шуток, ты пел гениально. Люди плакали.
Он отпустил мою руку и обнял за талию, притянув к себе еще ближе. Его ладонь легла на мое круглое бедро, и вдруг вагон метро куда-то пропал, заслоненный ослепляющим ощущением мощного тела Колтона, его жара, твердых мышц. Обжигающее прикосновение испепелило разделявшую нас одежду, я почти чувствовала его кожу. Мне это нужно. Мне необходим контакт тела с телом, тепла с теплом. Мы слишком долго кружим вокруг да около, и мимолетного прикосновения к Колтону мне уже недостаточно. Я хочу большего. Не знаю, зачем он сохраняет дистанцию, но с меня хватит. Я подыгрывала, прекращала целоваться, если переставал он, не настаивала. Поцелуи с недавних пор стали почти платоническими: быстрые прикосновения губ лишь иногда переходили в нечто большее, в царство жара и желания.
Сейчас мое тело пело от его близости, мысли и сердце гудели после всплеска адреналина во время выступления, я чувствовала только Колтона и свое желание. Его пальцы глубоко впились мне в бедро, пристальный взгляд не отрывался от моего, обжигая кобальтовым пламенем. Я знала — он чувствует то же, что и я.
Я прикусила губу, зная, что при этом делается с Колтоном. Он прикрыл глаза, грудь окаменела. Пальцы, державшие меня, напряглись еще сильнее, почти до боли, но я была только рада.
— Ты зайдешь ко мне, — сказал он.