Я в любовь нашу верю...
Шрифт:
Когда звон стекла утих, и до слуха всех присутствующих донеслись звуки ночного города, Сейлор воины и их друзья выпрямились и осмотрели помещение. Было пусто и тихо, лишь кое-где из оконных выпадали мелкие стеклышки да Луна с с шумом переводила дыхание, не в силах справиться с потрясением. Артемис порывисто прижал ее к себе и зажмурился, словно не желая принять окружающую его реальность. Кто-то всхлипнул; Эйс что-то пробормотал себе под нос, в отчаянии схватившись за голову.
Опоздали…
На Темное Королевство опустилась ночь. Далеко не все юмы и демоны бодрствовали в это время суток,
Принц спал, разметавшись на постели, и сон его был беспокойным. Рука судорожно сжала край верхней шкуры, крепкая мускулистая грудь судорожно вздымалась; дыхание было хриплым и прерывистым. С потрескавшихся губ Эндимиона порой срывался мученический стон — протяжный, полный затаенной боли. Огонь в камине бросал бронзовые отблески на покрытое испариной лицо, искаженное в страдальческой гримасе.
Никто не видел его таким, ибо во сне он был самим собой, настоящим. Тем самым Мамору, перед которым не стоял выбор между долгом защитника и истинным чувством. Во сне тьма отступала, высокомерие растворялось без остатка; спадала маска циника и гордеца, обнажая напряженные струны души.
Каждую ночь ему снилось одно и тоже, доводя до исступления. Мамору горел в огне, метаясь по постели и выкрикивая в пустую тишину всего одно имя, что медом таяло на языке: Мина… Мина… Мина. Он всякий раз заново переживал все, что связывало их души — от момента первой встречи до расставания. Яркие образы сводили с ума, дразнили, заставляя кусать иссохшие губы до крови.
Подсознание предательски подсовывало парню самые знаковые моменты: первое свидание, прогулки по вечернему Токио рука в руке; первый поцелуй… Тогда ему в глаза светило предзакатное солнце, и Мамору казалось, что он держит в руках и золотую звезду — богиню, спустившуюся с небес. Чиба был пьян красотой Минако…
Особо пронзительным из воспоминаний был момент, когда Мина подарила ему всю себя, без остатка. Он был ее первым мужчиной, и Мамору отдавал себе отчет в том, насколько высока цена этого доверия. В минуты единения они отныне крепко сплетали пальцы на руках, дабы еще раз доказать силу и прочность уз, связавших их судьбы.
Минако всегда так трепетно прижималась к нему, пряча лицо на груди или взбираясь к Мамору на колени, подобно маленькому ребенку. Терлась лбом о его плечо, шепча на ухо очередные стихи — признания в любви, что позже становились ее лучшими песнями.
А когда Минако заболела, не ушел вопреки ее просьбам. Надо же — она считала себя ужасно некрасивой! Как так? Неужели не понимала, что даже несмотря на опухший, хлюпающий нос и покрасневшие, слезящиеся глаза она для него по-прежнему самая лучшая? Мамору просидел у постели больной все два дня, пока не миновал кризис, охраняя ее тревожный сон. Заставлял пить лекарства, делал чай, укутывал Минако в теплый плед и держал на руках…
Расставание… Пожалуй, самый ужасный момент на его памяти, чернильная клякса на всех светлых воспоминаниях. Никогда не забыть смертельную тоску и боль в глазах Минако, ее горькие слезы. Всего одним ударом он разрубил узы,
Как же он ошибался, считая, что станет счастливее рядом с Усаги! Мамору слишком поздно понял, что нельзя жить воспоминаниями о далеком прошлом. Усаги — это не хрупкая принцесса Серенити — былое воплощение, — а совсем другой человек. Да, она любила его; но было ли это чувство взаимным? Возможно, поначалу, да, но позже, осознавая свою ошибку, Мамору начинал срывать свое раздражение на Усаги и относиться к ней снисходительно, точно к маленькому ребенку. Он понимал, что Цукино достойна лучшего обращения, но ничего не мог с собой поделать, ведомый уязвленной гордостью…
И к чему это его привело?
Из-под закрытых век выкатилась слеза и, скользнув по щеке, упала на подушку, впитавшись в наволочку. Раскаяние жгло его каленым железом, пока образы прошлого мучили его страждущую душу… Но близился час пробуждения, когда вновь должно было состояться торжество тьмы. Видения таяли и истончались, подобно туманной дымке, и последнее, что услышал Мамору перед пробуждением, это знакомое до боли четверостишье:
Да, я глупец — пускай!
Но все еще буду бороться,
Любовь меня ласкает,
И отступиться не просто…
Комментарий к 41. Похищение Венеры Буду рада видеть вас в группе, посвященной фанфику: https://vk.com/selia_meddocs_group
Арты, иллюстрации и дополнительные материалы к “Я в любовь нашу верю...” — здесь.
Перевод эпиграфа:
Вот он я, повелитель ваших судеб!
И я один, я лишь один,
Я — бог этого королевства
Так дайте мне приз, просто отдайте мне его!
====== 42. Ледяное сердце Кунсайта ======
Ich liebe dich
Ich liebe dich nicht
Ich liebe dich nicht mehr
Ich liebe dich nicht mehr oder weniger als du
Als du mich geliebt hast
Als du mich noch geliebt hast
Rammstein_Wo Bist Du
Личные покои Кунсайта в Темном Королевстве не отличались излишней роскошью или вычурностью, коими в древние времена славился его дворец в Арабии. Обстановка помещения была воистину спартанской: деревянный стол, стул, в дальнем углу — односпальная кровать. На столе — чаша с водой для умывания и канделябр с тремя восковыми свечами. Единственным украшением промерзшей сырой стены служило треснутое зеркало в оловянной раме. Вот, пожалуй, и все, если не считать камина, который никогда не топился (ледяной лорд попросту не нуждался в этом), и железного крюка, вбитого в потолок.
До последнего времени этот предмет не выполнял никаких функций, даже сугубо декоративных, но теперь через крюк была перекинута веревка, достаточно крепкая, чтобы выдержать вес тела и не оборваться. Один ее конец обмотан вокруг крюка, другой — опутывал кисти рук пленницы.
Подвешенная таким образом Венера находилась в полубессознательном состоянии, на грани сна и яви от смертельной слабости. Носки оранжевых туфелек едва-едва касались пола, а потому вес тела практически целиком приходился на связанные над головой руки. Из-за долгого висения девушка уже не чувствовала их; да и само тело казалось ей чужим. Только душа еще, казалось, билась в бренной клетке, не желая ускользать.