Я в замке король
Шрифт:
– Так как же твоя мать за тебя платит, если вам даже дом пришлось продать?
– Наверно... Не знаю. Кажется, у нас школа бесплатная.
– Бесплатных не бывает.
– Нет, бывают.
– Бесплатные только школы для бедных. А частные интернаты все платные.
– A y нас... Не знаю. Кажется, папа заплатил за меня сразу много денег. Кажется, он сразу все заплатил, и теперь уже платить не надо. Ага, он заплатил, я вспомнил.
Хупер взглянул на него холодно, он победил, и Киншоу это понял. Так что Хупер мог спокойно отвернуться
Киншоу надеялся, что теперь наступит перемирие, что он завоевал право тут остаться. Когда ехал сюда, он собирался ладить с Хупером, он ладил почти со всеми, потому что так проще. Ссориться себе дороже, он всегда ужасно все переживал.
Но Хупер, кажется, собирался опять что-то выкинуть. Киншоу в жизни не встречал такой злости, она сбивала его с толку, и еще самоуверенность Хупера – он просто не знал, как себя с ним вести, и ему от этого было ужасно стыдно. Как когда в первый раз пошел в школу. Он тогда тоже не знал, как себя вести, и подсматривал, что делают другие.
Ему хотелось сказать: «Мне плохо тут, не хочу тут, хочу один, в своем доме, не в чужом, вечно мы живем по чужим домам. Но от меня ничего не зависит и придется остаться, значит, надо взять себя в руки». Он готов был терпеть и чуть не сказал Хуперу, что согласен его слушаться, признает его право на территорию. Но слова не складывались, даже в уме, все это были только неясные чувства, они набегали волнами. Он запутался.
Хупер смотрел на него через стол. То место на левой щеке, куда пришелся кулак Киншоу, вспухло и посинело. Хупер, хоть и ниже Киншоу, казался старше. Что-то такое было в походке, в глазах.
Хупер минутку подождал, потом не спеша вышел из комнаты. Но в дверях обернулся:
– Только не думай, что тебя тут ждали. Дом не твой.
Киншоу долго стоял, не двигаясь. Он думал: «У меня никого нет», Впереди ждало длинное лето. Скоро он заплакал, беззвучно, давясь слезами, и никак не мог перестать. Хотя ему нечего было сказать, да и кому говорить?
Наконец он перестал плакать. Вещи-то все равно надо вынуть и разложить. Мама его сюда привезла, она так волновалась, сказала: «Услышаны мои молитвы». Ему неудобно было, что она так говорит.
Он не спеша подошел к окну.
– Это теперь мое окно, – сказал он и захлопнул раму.
Повернувшись лицом к комнате, он вспомнил, что говорил Хупер про своего дедушку – что он умер здесь, в этой самой кровати. Киншоу и в голову не пришло усомниться в правдивости этих слов. Он старался не думать о том, как его будут мучить страхи.
– Эдмунд! Почему ты заперся? Открой, пожалуйста, дверь.
Эдмунд затаился, вертел карандаш в точилке и следил, как раскручивается стружка, будто из личинки вылупляется мотылек.
– Я же знаю, ты тут, не притворяйся.
Молчание.
– Эдмунд!
В конце концов ему пришлось открыть.
– Что ты тут делаешь, почему заперся? На мой взгляд, весьма странное поведение.
К стене был прикреплен кнопками большой лист белой бумаги, исчирканный странными линиями, утыканный цветными точками, сбегавшимися в кучки. В углу значилось:
Зеленые – пехота Наполеона.
Синие – конница Наполеона.
Красные —
Джозеф Хупер посмотрел на карту. Он пришел явно некстати. Сын стоял, перекладывал точилку из руки в руку, выжидал.
– Да разве поля сражений такие, это же... – Он взмахнул рукой. Надо было говорить, чтобы не чувствовать себя незваным гостем в комнате собственного сына. Он думал: «Необходимо добиться близости, надо побеседовать с ним по душам, нас двое на свете». Аккуратненькая карта немыслимо его раздражала, и тут следовало сказать: «Пустяки и чушь этот твой чистенький, четкий план», следовало раскрыть ему глаза на правду, живописать людей, коней и кровь, смрад, грохот орудий, стоны раненых. Но слова застревали у него в горле. Эдмунд Хупер стоял надувшись и ждал, когда он уйдет.
– Где Чарльз Киншоу?
– Не знаю, он мне не докладывался.
– Но ты должен знать, Эдмунд, ты должен быть с ним вместе. Я не совсем доволен твоим поведением. Почему ты не с ним?
– Потому что я не знаю, где он.
– Не груби, пожалуйста.
Хупер вздохнул.
Джозеф Хупер думал: «Будь он постарше, я бы нашел на него управу, будь он постарше и немного другой – все можно было бы свалить на переходный возраст. Так я читал, по крайней мере. Но он еще ребенок, ему нет одиннадцати».
– Лучше пошел бы поискать его. И покажи ему комнаты, поселок и прочее. Постарайся, чтоб он чувствовал себя как дома. Для меня это важно. Да, он тут действительно дома.
– Так они, значит, остаются?
– На лето, конечно, остаются. И я думаю... – Но тут голос ему изменил. Не мог же он, в самом деле, объяснить сыну, насколько ему важно, чтобы все здесь понравилось миссис Хелине Киншоу.
Эдмунд Хупер подумал: «Какой папа старый. Лицо совсем худое».
– Я хочу, чтоб ты подружился с Чарльзом и с миссис Киншоу, конечно. Мне придется иногда допоздна задерживаться в Лондоне, иногда даже ночевать. А ты...
– Что?
– Ну, теперь тут миссис Киншоу и Чарльз, и все в порядке. Ты будешь не один.
Хупер отвернулся.
– Эдмунд, ты очень невежливо ведешь себя с нашим гостем.
– Ты же сам сказал, он тут дома. Выходит, какой же он гость?
«Наверно, надо бы его ударить, – думал Джозеф Хупер, – чтоб не смел разговаривать со мной в таком тоне, наверное, не следует ему все позволять, спускать дерзости. Не нравится мне его высокомерная мина. Необходимо себя с ним поставить». Но он знал, что ничего не выйдет. Он упустил момент, теперь поздно. «Да, – он думал, – избегал ошибок отца, а нагородил собственных».