Я в замке король
Шрифт:
Филдинг уже стоял на кресле и гладил по спине чучело куницы. Он всю руку выпачкал в серой пыли.
– Если их не чистить, они, по-моему, развалятся. Совсем сгниют.
– Нравятся тебе?
Филдинг слез с кресла на пол.
– Ничего, – бросил он без особого интереса. – Пахнут чудно.
И опять подошел к ящику и стал читать названия мотыльков, как будто это так, ерунда, ничего особенного, ничего страшного – как список пароходов, или собак, или цветов. Просто Филдингу нравилось все новое, нравилось делать все, что ему ни
Сказал только: «пахнут чудно». А ведь Киншоу больше всего в жизни ненавидел этот запах. Проходя мимо Красной комнаты, он всегда вспоминал тот вечер, когда Хупер его там запер, и дождь стучал в окно, и мотылек метнулся из-под абажура.
Недавно мистер Хупер говорил про мотыльков:
– Я всерьез подумываю, не позвать ли специалиста, пусть их оценит. Может, продать их все-таки, они никому из нас не нужны, никому.
– Ах, но это же семейная реликвия! А вдруг мальчики подрастут и всерьез ими заинтересуются? Как можно расстаться с такой редкостью?
Киншоу слушал ее и терзался; вообще, что бы она теперь ни сказала, ни подумала, ни сделала, ему казалось, что она совсем-совсем чужая. И он не мог удержаться и злился, он ужасно хотел, чтоб она стала другой, стала бы его мамой и самой собой, но и другим человеком. Теперь он думал: раньше лучше было.
Но только неправда это. Потому что раньше она вечно лезла к нему, говорила: «Ты один у меня остался, Чарльз, я так хочу, чтоб тебе было хорошо, ты понял, да? Ты понял?»
И тяжелый смысл ее слов больно его давил, он старался от него отделаться.
Хупер сказал:
– Пошли еще чего-нибудь придумаем.
– Ладно. А чего будем делать?
– Не знаю. Можем мои планы сражений посмотреть. И там все полки записаны. Это у меня в комнате.
– А зачем они?
– Для сражений.
Филдинг не понял.
– Мне нравится их чертить.
Филдинг повернулся к Киншоу:
– Пошли?
На темно-ореховом лице была забота.
– Мне все равно.
Но Хупер уже передумал. Он сказал:
– Ага, я знаю, что делать. Пошли на чердак.
И пошел вверх по лестнице.
Ворона, Киншоу подумал, чучело. И мало ли что еще. Еще запрут там. Господи.
– А Киншоу слабо.
– Заткнись, Хупер, по морде схлопочешь.
Филдинг переводил глаза с одного на другого. Грубость Киншоу его поразила. Хупер опять повернулся к Киншоу спиной и сказал, уже одному Филдингу:
– Пошли, на чердаке здорово, там чего только нету.
Киншоу смотрел на них, не двигаясь с места.
– А ты? – спросил Филдинг ласково.
Киншоу не ответил.
– Ладно. Тогда не пойдем.
– Да он просто трусит. Ну его. Пошли, Филдинг, я тебе чего покажу! Один секрет.
Филдинг замялся. Минуту еще было неясно, как повернется. Чья возьмет. Киншоу чувствовал, что Филдинг уже спелся с Хупером. Но ему и его жалко. Он хотел крикнуть – мне-то что, делай что хочешь, отстань, больно ты мне нужен, катись колбаской, я лучше один
Вдруг Филдинг бросился вниз, он скакал через три ступеньки, лицо у него все осветилось новой идеей, он крикнул:
– Мы ко мне пойдем, вот чего! У нас трактор новый, вчера приехал. Пошли смотреть!
Он вышел через парадный ход. После ливня опять светило солнце. Блестел скользкий, мокрый гравий. Филдинг оглянулся и крикнул: – Ну, пошли!
Хупер ходил уже гораздо быстрей, но Филдинг все равно его обождал. Киншоу стоял у самой двери, возил носком и слушал, как шуршит под ногой песок. Он решил не ходить на ферму. Больше он туда вообще не пойдет. Пускай Хупер туда ходит. И Филдинг ему больше не нужен, и все там теперь чужое. Он вспомнил тот первый раз, когда он туда пришел и ему все было в новинку, он ступал осторожно, как кошка, нюхал новые запахи, И еще был теленок, мокрый, скользкий уродец.
У самой калитки Филдинг помахал ему, чтобы шел. Хупер уже исчез за изгородью. Киншоу минуту постоял не двигаясь. Ветер пролетел над газоном, дунул в лицо. Ему хотелось пойти, больше всего на свете ему хотелось пойти и чтобы все было как раньше. Только уже не будет как раньше. Это кончилось.
– Кончилось, – нарочно сказал он вслух.
Он вернулся в обшитый деревом холл и тихо прикрыл за собой дверь.
Филдинг ждал, озадаченный; он хотел сбегать за Киншоу. Весь день тот был какой-то чудной, злой, чужой, неприветливый. Филдинг расстроился, он привык, чтобы все вели себя вроде него самого, чтобы все было просто. Он не знал, что делать. Может, Киншоу заболел? Хупер проковылял обратно.
– Ну? Да не жди ты его, он чокнутый, дурак он просто.
– Ну, а может... чего не так?
– Да нет. Ты что? Просто он куксится.
– А почему?
– Да он всегда. Он вообще такой.
Но Филдинг совсем загрустил.
– Лучше пошли на ферму, а он за нами пойдет, куда он денется. Он пойдет, не бойся.
И в конце концов Филдинг ему поверил. Они пошли вдоль канавы по высокой траве. Трава намокла. Филдинг все высматривал в ней медянок.
Киншоу пошел в комнату Хупера. Карта сражений в цветных булавках, флажках и кружках была укреплена на мольберте. На столе лежали списки полков, написанные разноцветными карандашами, большими круглыми буквами.
Киншоу аккуратно свернул их в рулон. Потом отодрал клейкую ленту от краев карты, так что бумага отделилась от картона. Ее он тоже свернул.
Когда спускался по лестнице, он слышал с кухни голоса мамы и миссис Боуленд. Он вышел с парадного хода и завернул за угол, к тисам. На полянке у входа в рощу он сел на корточки и стал рвать бумагу на мелкие клочки. Это заняло много времени.
Он разгреб мокрые листья и сучья и свалил на землю кипу обрывков. Спички у него остались еще с Крутой чащи. С четвертой спички бумага занялась, пламя попрыгало, а потом пошло гореть ровно.