Я пока босиком – мои красные туфельки сушатся на низкой прямоугольной батарее у стекла. Я встаю и подхожу к батарее, сажусь на пол, прислонившись к ней спиной. Горячо неимоверно, и это радует. Раздвигаю ноги в стороны, что вкупе с моей юбчонкой смотрится несколько порнографически. Бариста глядит на меня неодобрительно, но не возмущается – посетителей все равно нет, и я могу вести себя более-менее вольно.
Я смотрю, на Марата, оставшегося сидеть за столиком, и мне
кажется, что он будто потерял меня – он глядит сквозь очки подслеповатыми глазами перед собой, а руками медленно вертит чашку кофе туда-сюда, и отчетливо слышен скрип крупинок сахара под ее дном. Потом его рука очень долго тянется к карману плаща, висящего на спинке стула, и не менее долго вытаскивает оттуда пачку сигарет, точнее, ее остатки, из которых выплескиваются несколько струек воды на пол. Тут мой «старичок» наконец-то выходит из своей непонятно чем вызванной прострации и смачно чертыхается с матами (что ему совсем не идет). «И что теперь я буду делать?», – после некоторой паузы растерянно добавляет Марат к своему чертыханью, уже тихо и смиренно. Да, уж, «…но если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день», как поется в популярной эстрадной песне… А если сигарет нет?! Какой же он жалкий, какой же… В груди у меня ёкает – это проснулось во мне то исконно бабское желание спасти убогого, которое я так и не смогла выкорчевать из своего сердца. «Молодой человек, у вас не найдется пары сигарет для моего старшего товарища!», – решаю я обратиться к баристе, который своею полупрозрачной белой сорочкой, открывающей волосяной покров на груди, своими скулами и тонкими усиками напоминает незабвенного Фредди. Каким же благодарственным, подобострастным взглядом одаривает меня Марат в этот момент! Цвергшнауцер какой-то. Однако, «Фредди» верен закону: «У нас не курят, извините», – отвечает он. Я присматриваюсь к баристе – скорее всего, его вид неслучаен, и тогда вряд ли его прельщают мои прелести. Соблазнить его не получится. Ай вонт то брейк фри, мать его… Марат начинает заниматься полной чушью – он вытаскивает из остатков пачки остатки сигарет и пытается из них соорудить одну целую сигарету на столе. Возможно, Виктор Цой и превратился бы в такого вот нелепого и безнадежного получеловека, мало понимающего, что происходит вокруг, если бы он дожил до нашего века. Сколько он выкуривает в день, интересно? «Три пачки», – бормочет он. Опять я думаю и говорю одновременно. Три пачки – не так много, но достаточно для умственной деградации, если курить много лет. Тогда понятно. А бариста – козел. «Пойдемте отсюда, Марат! – говорю я. – Купим сигареты где-нибудь рядом».
Его взгляд не вопрошает. В них нет страха или гнева. Его глаза не смеются, он не прищуривается и не расширяет зрачки от крайнего удивления или крайней обдолбанности. В его глазах я вижу только чувство искреннего недоумения от того, что эта в меру зрелая и напористая девушка, обтянутая черным кожзамом, желает
стрельнуть у него, бомжа и забулдыги, папиросу «Прима» алматинской табачной фабрики. «Ну, пожалуйста, он такой же, как ты! Одну папироску? Ты же только что спрятал пачку в кармане?», – я сижу на коленях перед мужичонкой в рваном ватнике, лежащем у толстенного дуба на аллее. А про себя думаю, глядя на его заросшее, посиневшее от холода лицо – ну, что же ты? Ты ведь все равно до утра не доживешь, замерзнешь насмерть в этой траве? Так почему бы не поделиться табаком? Бомж переводит взгляд с меня на Марата, который стоит в десяти шагах от нас, под фонарями, такой одинокий в стелящемся по земле тумане. И, порывшись за пазухой, этот пропитый насквозь бродяга протягивает мне пачку «Примы», почти полную. Я наклоняюсь и целую его в щетинистую вонючую щеку. Фу. Но по-другому нельзя, не знаю, почему. Рука бомжа падает на мою ногу, и его пальцы перебирают клеточки на моих сетчатых черных колготках. Ладно, все, хватит. Я убираю его руку, встаю с колен и иду к моему «куряге».
Он выхватывает пачку из моей руки. Затем поджигает ее зажигалкой, и стреляет первой струей дыма прямо в меня. И тут я чувствую очень знакомый запах, точнее, мы оба чувствуем (он сильнее, конечно) – я и Марат дружно поворачиваемся в ту сторону, где лежит добрый бомж. Далеко мы отойти не успели, и стоим, думаем, что нам делать с этой фигней? Меня лично это никогда не увлекало, не берет меня никакая, даже самая мозговышибающая конопля. Одно я знаю точно – в этом стылом воздухе запах мариуханы распространяется мгновенно на многие десятки метров вокруг, и нам остается только надеяться, что полицейским вряд ли хочется морозить свои попы в эту ночь, и они нас не потревожат в силу своей вечной тяги к комфорту. «Добрейшей души человек», – еле слышно проговаривает Марат, и набирает полные легкие этого смрада. Задерживает дыхание на несколько секунд и выдыхает. «Чуйская… родная, – шепчет он. – Узнаю. С 88 года не курил, с казахфильмовских времен. Как же хорошо…» И я вспомнила – Моро! Конечно же, так звали героя того фильма, которого играл Виктор Цой, и Марат сейчас говорит о тех съемках, здесь, в моем городе… Его неподдельно теплая интонация, с которой он говорит о тех временах, слегка смущает меня. «А что так плохо? Почему такой перерыв?», – спрашиваю я. Жду ответа, и дожидаюсь его только спустя полторы минуты: «Обстоятельства, Алия, обстоятельства…» Мне чуть больше лет, чем тому фильму, смотрела я его в пубертатном периоде, и ничего из него не помню. Вот только это – Моро. Имя, которым он назвался сначала. «Будете?», – предлагает он. Нет уж, спасибо. И надеюсь его «обстоятельства» не называются колонией строго режима. Больше тридцати лет все-таки прошло – для знатока «травы» немыслимый срок без кайфа. Зэка мне еще не хватало. «Я не сидел в тюрьме, нет, просто в жизни всякое бывает. Понимаете?». Понимаю, хорошо понимаю… Черт…