Я внук твой …
Шрифт:
– Давай еще по одной рюмке красного, а?
– Да, я сейчас попрошу. Я вообще-то хотел с тобой поговорить немного о другом. Мне трудно будет об этом говорить. И сначала я закончу с твоим дедушкой. Послушай меня, потому что я старше тебя, а к тому же ты очень похож на меня в молодости. Очень похож. Я хотел тебе сказать, что есть такие эмм… психотерапевтические группы, в которых можно уладить свои отношения с предками, даже если они умерли. Как будто поговорить с ними. Кажется, это называется “психодрама”. Я вчера начал смотреть для тебя в Интернете, но подумал, что в Москве такое тоже должно быть.
– Я понимаю, Бенуа, о чем ты говоришь. Мы в Бурятии с женой ездили на место, где дом ее прадеда стоял. Они, буряты, там водку в костер брызгают, молоко – говорят тоже с предками. Просто честно и вслух говорят. Жена их и не видела, прадеда с прабабкой своих, они раньше умерли. А так сильно расплакалась тогда. Даже мне немного плакать захотелось, когда я с ними говорил. Но, в любом случае, спасибо тебе за заботу. Может, и схожу к психотерапевту.
Бенуа мнет ладонью лоб, потом откидывает волосы назад.
– Илья, я скажу еще что-то. И сожалею, если это повредит нашей дружбе. Но осталось так мало времени до того, как ты уедешь. До послезавтра. Я не хочу, чтобы ты плохо думал про меня, про мои желания помочь тебе. Потому что если будет нужна моя помощь, то ты всегда можешь звонить мне. Ты, твоя жена и твой сын всегда могут отдыхать у меня, приезжать и жить сколько угодно.
Бенуа мнется, опять чешет лоб и вертит ножку бокала.
– Эммрр… Ффу…
У них с Муки очень похоже получается подбирать слова. У меня перед глазами опять замелькала черно-рыжая прядка, я вспомнил, как беззащитно проступают веснушки на ее лице.
– Я еще о другом хотел сказать. У меня такое было один раз в жизни, очень давно. Десять лет назад. В общем, я люблю тебя. И хочу тоже.
Мой кок встал в первый же раз, как я тебя увидел…
Я не мешаю Бенуа подбирать английские слова, просто сижу и дышу перегаром, смотрю на свой бокальчик. Смотрю на деревянный стол.
Хороший получился денек. Насыщенный главное.
Бенуа говорил, говорил, высказался и теперь трет лоб обеими руками.
– Прости, Илья, если я тебя обидел. Теперь ты можешь навсегда сказать мне до свидания, если это тебе неприятно. Это все.
Мы посидели молча. Я глядел на Бенуа, а он глядел на свои ногти, потом начал ворошить волосы на тыльной стороне ладони.
Я подумал, что обижать Бенуа не стоит. Я приобнял его, потрепал по плечу и отправился на вокзал. Электричка на Эдинген должна была отходить в семь вечера, я успевал. Выйдя из кафе, я вынул из кармана карту и нашел на ней, где я нахожусь. До вокзала было не так уж и далеко.
Я смотрел на вечерний Брюссель, плывущий в окне поезда, и очень хотел домой. Сдался я, сил не осталось. Сначала Муки, а потом еще эти арабы с Бенуа, конечно, меня подкосили.
Когда я вышел из вагона, уже были густые сумерки. Первые пять километров от Эдингенского вокзала я прошел более-менее, думал даже, что ходьба, равномерная работа ногами приведет меня в норму. А потом, после Эрне, закончилась полоса для велосипедистов, я сходил на обочину каждый раз, когда рядом пролетала машина. И опять начал злиться и уставать.
Едут сейчас все они мимо и слушают новости по радио, чувствуют сладкий ужас надвигающейся катастрофы и одновременно радость,
В сумерках, на краю дороги, возле моего мостика над водоотводной канавой, среди полей, я открываю виски и делаю хороший глоток.
Да, жалко, что я не был в Чечне, это уж точно. Имел бы хорошую, можно сказать, вечную литературную тему – война и мир. С дедом, опять же, легче было бы – прихлопнул бы пару боевиков и не так строго судил бы его с этими расстрельными списками.
И ведь, чувствую, уверен даже, что получилось бы у меня прицелиться в какой-нибудь ненавистный затылок или рожу и почувствовать пальцем потяжку курка. Это ведь только в охотничьих гладкостволках спуск без потяжки происходит. А во всех нарезных – долгенькая, задумчивая потяжка. Палец идет, идет, мысль какая-нибудь даже промелькнуть может, мушка немного прыгает, шевелится, это нормально. А потом неожиданно так – раз, и ствол уже пустой.
Расстрельные списки… Отправился я как-то к одному старику, его еще архитектором перестройки называли. Он начинал свою карьеру на самом дальнем конце стола, во главе которого сидел дед. А в конце жизни принялся за публикацию секретных архивных документов советского времени. Самый что ни на есть демократический деятель, сталинщину ненавидел. Я и надеялся, что он что-нибудь такое расскажет. Долго мы с ним просидели, а результат – нулевой.
Я пошел про деда спрашивать, а старик – бывший морской пехотинец – мне совсем про другое давай говорить. Про Волховский фронт, про то, как немцев крошил. Перед рассветом, говорит, сходит в разведку, а днем смотрит, как ребята молодые из-под снега вытаивают – наши и немецкие. Расскажет и глядит на меня с этой выжидающей улыбкой, как
Маргерит, только иногда чуть поморщится – раздробленная на войне нога, наверное, ныла в тот день.
Я, говорит, поклялся после войны сорок лет оружия в руки не брать. И не брал, сдержал клятву. А тебе, говорит, приходилось людей убивать?
Не приходилось – и слава Богу. И брось ты своего деда. Сын у тебя есть – воспитывай сына. Работа – работай. Жену люби. И в архивах копаться не стоит, один черт ничего не поймешь, только запутаешься.
Сына как зовут? Хорошее имя. Вот иди лучше домой, правду говорю, и поцелуй его от меня в макушечку. Запомнил? В самую макушечку, она у малышей сладко-сладко пахнет.
Я ему говорю, мол, я – писатель. Я не как внук интересуюсь, а материал собираю для книги. А он – ладно, ладно, иди.
…Пью и смотрю на проезжающие автомобили. Не послушался я старика…
Встаю, сворачиваю с дороги и иду по полю к одинокому дереву, которое выделяется в легкой темноте на фоне более светлого неба. Там, у корней, я присаживаюсь и делаю еще глоток.
Буду сидеть здесь. А потом они будут говорить – приезжали всякие русские и разбрасывали по полям пустые бутылки. Вот у себя дома же вы, наверное, не бросаете пустые бутылки, не плюетесь? – спросят.