Я возьму сам
Шрифт:
С лицемерами проще.
— Окружной судья Пероз умер, когда я ЛИШИЛ его должности, — медленно проговорил Абу-т-Тайиб. — Это я еще как-то могу понять. Но ты, красавица, утверждаешь, будто я убиваю Гургина, НАЗНАЧАЯ его вазиргом! Рассей же туман, застилающий мои очи! — и, может быть, тогда я изменю свое решение.
— Никогда, — листвой под ветром прошелестел ответ. — Ты чужак. Но даже будь ты природным кабирцем из шахского рода… Никогда.
— Ладно. Тогда сними шаль.
Хирбеди отпрянула, недоуменно хлопая ресницами.
— Я
Абу-т-Тайиб помолчал и добавил:
— Голой. Надеюсь, ты понимаешь, что я не шучу?!
Смерч взметнулся во второй раз, но сейчас поэт был готов. Он даже позволил себе рассмеяться, повернуться к бегущей Нахид спиной и прошествовать к столу. Как ни в чем не бывало. С аудиенций правителей не убегают, когда тебе вздумается; особенно если у входа несут караул Яджудж и Маджудж, великаны мои замечательные! Грохот, стук, лязг, и когда Абу-т-Тайиб снова позволил себе обернуться — строптивая жрица стояла у запертых дверей.
Запертых, ясное дело, снаружи.
— Я сказал — шаль! — повторил поэт, лениво играясь с пеналом, найденным в башне. — Живо! Или ты предпочитаешь, чтобы я это сделал сам?!
Скомканная шаль полетела ему в лицо.
— Отлично. И не сверкай на меня глазками, я тебе не хворост, не вспыхну. Скажи лучше вот что… Не все «небоглазые» — жрецы, но все жрецы — «небоглазые». Я правильно понял?
Молчание.
— Сандалии! Будь добра, моя пери, сними сандалии — я хочу взглянуть на твои босые ножки!
Воплощенная Гордость стояла у дверей. Вот она гордо наклонилась, гордо ослабила ремешки сандалий и гордо запустила их, одну за другой, в голову владыки.
Первую сандалию Абу-т-Тайиб поймал на лету, а вторая и без того врезалась в стену.
— Умница. Надеюсь, ты понимаешь, что я могу отдать тебя гургасарам? Или велеть Суришару в моем присутствии объездить строптивую кобылицу?! Полагаешь, мальчик воспротивится?
Гордость по имени Нахид вздрогнула. Правильно, девочка, наш с тобой шах-заде не воспротивится. Если я прикажу, он выполнит приказ; и, возможно, даже с радостью.
Это еще один вопрос, на который я хочу получить ответ — но не у тебя.
Всему свое время.
— Значит, ваши тайны тебе дороже страданий Гургина и твоей собственной участи? Хорошо. Но когда я надеваю кулах на шах-заде, то мальчик сияет новеньким динаром; когда я надеваю кулах на дряхлого мага, он брыкается, будто ишак, которому под хвост сунули чертополох — а потом являешься ты, и ужас плещет в твоих хорошеньких глазках! Зато покойный судья Пероз, чьи глаза благородно-карие, скоропостижно уходит к праотцам, едва я ЛИШУ его кулаха! Ты не хочешь объяснить мне все эти чудеса? Не хочешь, моя пери… Рясу! Снимай рясу или что там у тебя надето!
Ряса упала на пол. Руки девушки судорожно вцепились в изар — повязку
— Только раз бывает праздник, только раз весна цветет, — поэт вольно закинул руки за голову, и потянулся, смакуя слова великого Рудаки, — взор твой, пери, праздник вечный, вечный праздник в сердце льет! Ответь же мне скорей, любимая: кто я? Кто твой возлюбленный?!
— Тварь! — выплюнул рот Нахид. — Мерзавец!
— О-о-о! Замечательно! Раз в году блистают розы, расцветают раз в году — для меня твой лик прекрасный вечно розами цветет! Так кто же я еще?
— Сволочь! Палач!
— Я сгораю от счастья! Только раз в году срываю я фиалки в цветнике — а твои лаская кудри, потерял фиалкам счет! Нет, тут Рудаки что-то напутал, ведь фиалки синие, а кудри… ну да ладно! Еще! Кто я, моя любовь?!
— Червяк! Дождевой червяк! Проходимец!
— По-моему, тебе жарко в изаре… Велеть снять? Только раз в году нарциссы украшают грудь земли — а твоих очей нарциссы расцветают круглый год!
Абу-т-Тайиб вдруг прыгнул прямо через стол, забыв о возрасте и сане; он оказался совсем рядом с обнаженной девушкой, и пальцы когтями вцепились в бархатные плечи.
Лицо его треснуло провалом рта, и Нахид ясно увидела новые зубы на месте выбитых передних: острые, пока еще маленькие кусочки кости…
— Кто я!
— Собачий сын!
— Еще!
— Мучитель!
— Еще!
— И еще… еще… Еще ты шах Кабира, Кей-Бахрам, будь ты трижды проклят!
— Одевайся!
— Что?!
— Одевайся, говорю! И пошла вон! Вон!!!
Только тогда она заплакала.
Уже в галерее ее догнал окрик шаха. Ударил в спину, ухватил за край спешно накинутых одежд. Нахид обернулась, всхлипывая: проклятый чужак стоял на пороге своих покоев.
Рядом возвышались идолы-телохранители, слепые и глухие ко всему, кроме безопасности владыки.
— Извиняться не стану, — устало бросил шах, и девушка задохнулась: столько муки крылось в сказанном. — И вознаграждать не стану. Я получил ответ; мне достаточно. Прощай.
— Я ничего не сказала тебе! — крикнула Нахид, чувствуя, как голос предательски дрожит. — Ничего!
— Сказала. Одни говорят словами, другие — чем придется. Ты честно ненавидишь; и честно зовешь меня шахом. Ты раздеваешься иначе, нежели прочие женщины ваших благословенных земель. Это ответ. Пусть я не до конца разобрался в нем, но я разберусь. Обязательно разберусь. И не бойся за Гургина: он прекрасно обходится без кулаха. Прежде чем просить об аудиенции, тебе следовало бы встретиться с учителем лично. Уходи.